– Обед был?
– Не знаю.
– Рыбный день, – буркнул он как бы про себя, приводя в порядок одежду. Между отряхиваньем рукава и подтягиваньем брюк добавил: – Хоть бы картошечки жареной. Опять небось каша. Все каша да каша. Чего-нибудь жареного, ядри их, на зуб… – Он бегло глянул в мою сторону. – Ты это впервой, или как? А то я пошел.
– Что – впервой?
– Кончай прикидываться. Старо.
– Это не я прикидываюсь, а вы.
– Я? – удивился он. – Кем же?
– Вы знаете кем.
– Так мы можем до морковкина заговенья, – бросил он с неудовольствием. Присмотрелся ко мне.
Никаких сомнений не оставалось. Последний раз я видел его, когда он фотографировал тайные документы.
– Секретник? – медленно произнес он. – Почему? Очередь за мундирником – разве нет?
– Какой еще секретник?
Он подошел ко мне. Глянул на мою ногу. Она его заинтересовала.
– Стучалка, – решил он наконец.
– Что? Кто?
– Ты.
– Я? Скажете вы что-нибудь по-человечески или нет? Никакой я не секретник – и не стучалка.
– Нет? Тогда откуда? Из засыла?
– Вовсе не из засыла!
– Это как же? Ниоткуда? Так чего тебе надо?
– Ничего. Это вам чего-то надо.
– Чего?
Он дважды прошелся по ванной, от стены до стены, держа руки в карманах; у самой двери глянул на меня искоса, наконец остановился и сказал:
– Ну, ладно. Допустим, ошибка… А ты, случаем, не шифроломщик?
– Нет.
– Сороковуха?
– Не понимаю, о чем вы.
Он протяжно свистнул.
– Ладно. Не верю, но пусть уж. Мне-то что? Не диковина лезть в дерьмовину. Значит, говоришь, миссионщик?
Я не знал, что отвечать.
– Я вас не очень-то понимаю, – начал я. – Если речь идет о моей Миссии, то…
– Та-ак, – протянул он. – Инструкцию получил?
– Получил, но…
– Тю-тю?
– Да. Вы, может быть, знаете, что…
– Погоди.
Он наклонился рядом со мной, вытащил из-под ванны аппарат в футляре и, осторожно усаживаясь на биде, достал из футляра пачку печенья.
– Обед накрылся, – объяснил он с набитым ртом. Несколько крошек посыпались ему на грудь. – Я сегодня добрый, сам видишь. Стало быть, хочешь знать, что творится?
– Хочу.
– Святой отец был?
– Был.
– А лилейная белизна?
– Простите?
– Ага, еще нет? Ладно. Похоже, восьмидесятчик.
Он примерял какую-то мысль к моей безустанно трясущейся ноге, вглядываясь в нее внимательно и не переставая жевать. Кончиком языка он останавливал бегство крупных крошек с губ.
– После старика, значит, – заключил наконец он. – А? И жирного подсунули, так ведь? Вздутый пухляк! Ладно, молчи, и так видно. А изжога – это от старикана.
Он стукнул пальцем по футляру аппарата.
– Есть хочешь? А?
– Спасибо.
Он даже не слышал. Устраивался поудобнее на сиденье выверенными, крохотными движеньями, стараясь не задеть крестцом торчащие сзади краны, – так умело, словно полжизни просидел на биде.
– Пшиво, – сказал он как-то грустно. – Что, насмотрелся? Кожа роговеет, бородавчики-красавчики, перхоть разбушевалась, мотыльково, хрючно, мутяга-тошняга, а ты как авгур этакий над кишкой! Кустарничком в ухе, паскуда, к тебе обращается, а ты то так, то эдак, складываешь, раскладываешь и ничего не сечешь… Подозреваешь еще испытание или уже бардак?
– Простите, но…
– Испытание, – окончательно решил он. – Комбинируешь, брат, и этим живешь! Чайком живешь! Чайком сыт не будешь! Нога так иногда заведется, если уже ни в какую, и не желает, паскуда, переставать… Булавочками во сне кололи?
– Нет. Почему вы…
– Не мешай. Мухи в чае были? Искусственные…
– Были!
Я не понимал, куда он клонит, – и все же улавливал в этом какой-то смысл, очень близко меня касающийся.
– Этот кустарник… – проговорил я, – вы… об адмирадьере?
– Нет, о маковом пироге. Старик нас обоих переживет, спорим? Помню, сам такой был, когда полотенцами тут еще и не пахло, а уж пока за бритвой набегаешься… Гуща кофейная… Канцеляризовали тогда без гигиены этой, на гущу брали, на пушку, все втихаря, шито-крыто, в Подвальный отдел посылали, трах-бах, допросельник, сапогом в морду, откаблучат, и будь здоров… А теперь разве что постреляют… Стреляли?
– В коридоре? Да! Что это значит?
– Триплет. Засып тройника. Ну, шпинцели позаменялись, а один хватил через край. Переусердствовал. Вот это и значит.
«Да это матерый шпион! – думал я быстро. – Один жаргон чего стоит… Но чего он от меня хочет? Отказался от обеда, чтобы поговорить, ишь какой участливый… Ого! Надо держать ухо востро…»
– Надо ухо востро держать, так? – отозвался он и прыснул при виде моей физиономии. – Ну, чего пялишься? Я-то тертый калач, видал виды… зубы на этом деле съел… инструкция – закачаешься… ты думал, твоя? Как же! Всё на потоке, миляга… Мушки в чае и прочее разное… Из всего этого только чай остался, как раньше…
Он насупился и откуда-то из глубин скуки, которая выползла на его лицо, сразу состарив его, из своей обособленности и усталости вытаращился на сияющие девственной белизной двери.
– Простите… – заговорил я, – почему вы ничего не можете сказать просто, по-людски?
– А как я говорю? – удивился он.
– Что все это значит? И что вы… зачем вы мне тут…
– Ну-ну, спокойно. Только зря ты мозгуешь насчет себя: может, я пятнышко, которое вывести надо? А может, внедренец? Втычка? Затычка? Спичка? Болячка? Фигель-мигель?.. Эх, не стоит. Так и так крышка.
– Какая крышка?
– Всему крышка. Коленом под зад – и шабаш. Вроде бы все по-старому: розы лепесток лижешь, а сердце бьется: засып или нет?! И вот уже будто запустили тебе под кожу ежа, и уж резвится он там, шебуршится – весь дрожишь, весь психуешь… По привычке, понятно, ведь что осталось? Фигуранты.
– Что вы хотите этим сказать? Какие еще фигуранты? Еж под кожей? Что, дескать, нога у меня трясется? Вы об этом? Ну и что? И… что вы тут, собственно, делаете?
– Знал бы ты, что я делаю… Ну-ка, взгляни… – Наклонившись ко мне, он ткнул пальцем себе в лицо. – Ничего себе вид, а? Загубили меня ни за грош, и хоть бы знать, кто, – а тут одни только чесанки-обезьянки, мандрильоны шпинцелей, орава да кодло, лапша на уши, и конец…