Я посмотрел на часы. Они стояли. Даже они меня предали. Я содрал их с запястья и выбросил в унитаз. Больше уже не понадобятся. Выловят, исследуют парни из Отдела… Я огляделся. Бритвы не было. Он ее взял. Он обокрал меня – этот провокатор. Что он хотел спровоцировать? О, я уже знал, я знал! Отлично! Только смелее!
Я вышел, напевая. Напевал все громче. Навстречу мне шли офицеры, неестественно улыбаясь. Я вошел в лифт. Коридор последнего этажа был безлюден. Тем лучше. Тем хуже. Я вошел в кабинет.
Он был пуст, Эрмса – ни следа, я подбежал к столу, вырвал выдвижные ящики и начал вытряхивать их содержимое на пол, на кресло, бумаги летали вокруг меня шелестящей тучей. Я услышал скрип открываемой двери, взглянул в лицо Эрмса, в его расширяющиеся голубые глаза.
– Что вы? Что вы такое…
– Ты, мерзавец! – заревел я, бросаясь на него.
Мы упали в облаке секретных бумаг; я душил его, и он меня душил, я пинал его, кусал, но это не продолжалось долго. Затопали чьи-то шаги, кто-то тянул меня за ворот, кто-то обливал холодным чаем, держа высоко стакан, Эрмс, бледный и потрясенный, в растерзанном мундире, собирал с пола бумаги, ему помогали другие, а я, выплевывая ворсинки сукна, выгрызенные из его эполет, хрипло выкрикивал со стула, к которому прижимали меня руки стоявших сзади:
– Конец! Конец! Положите же этому конец, палачи, негодяи! Да, я подстрекал! Подстрекал шпиона! Склонял! Подбивал! Предавал! Сознаюсь! Расстреляйте меня! Замучьте! Убейте!!!
В открытых дверях мелькали силуэты проходивших по коридору – никто не обращал внимания на мои вопли, напрасно я возвышал их до фальцета; охрипнув вконец, ослабевший, я обвис на стуле и только хватал ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Кто-то подошел ко мне сбоку, мелькнул белый халат, кто-то тянул меня за рукав пиджака, я глянул в чье-то лунное лицо за стеклами очков, почувствовал укол на сгибе локтя, горячая струйка проникла в глубь моих вен…
– Ну, пошел! – закричал я угасающим голосом. – Спасибо, убийцы, спасибо!..
Сознание возвращалось ко мне постепенно, этапами. Я был громаден. Не в том смысле, что стал великаном – мое тело не увеличилось, но я сам, сознающий и мыслящий, стал пространством, не меньшим, чем то, что меня окружало, а может, и большим. Хотя я не двигал пальцем, громадность моего нутра царила над мириадами этажей белого лабиринта, а я, укрывшись в теплом закутке своего естества, за его могучими стенами, с бесконечной снисходительностью вспоминал о недавних тревогах…
Постепенно я уменьшился, наглухо законопатил себя и вроде бы вернулся. Я чувствовал, что лежу на твердом, не слишком удобном ложе; пошевелил пальцами – они слипались; я вспомнил про чай, которым меня поливали, – не иначе как переслащенный. Я поднял голову. Она была на удивление легкая и ходила на шее свободно, словно прикрученная кое-как. Потрогал лоб, лицо и, с тревогой почувствовав, как кровь отливает от мозга, сел, прислонившись к холодной кафельной стене.
Это была не ванная. Я полусидел на довольно высокой, обитой клеенкой кушетке, в длинной и узкой комнате с белыми крашеными стульями и занавеской в углу; за ней виднелся край небольшого письменного стола. У изголовья кушетки стояла стеклянная коробка с лекарствами и шприцем, на вешалке белели халаты, возле них, в маленьком шкафчике, сверкали хирургические инструменты. «Медицинский кабинет», – подумал я, и тотчас перед глазами встала сцена у Эрмса. Ага, значит, меня не арестовали, а только лечат? Может, что-нибудь из этого выйдет?
Я потихоньку размышлял – я был какой-то одуревший; меня, например, заинтересовало, почему на столике я вижу только десять бутылочек, тогда как их должно быть девятнадцать, – хотя в то же время я знал, что это лишено смысла.
Кто-то смотрел на меня поверх занавески, мелькнула чья-то макушка и блик света в очках – я узнал врача, который делал мне укол.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он, появившись в проходе между стеной и столом.
– Хорошо.
Он был в белом халате, маленький, пухлый, живой, деликатный, с румянцем на щеках. Черные глаза за стеклами толстых роговых очков сверкали умом, на подбородке у него была ямочка, а нос походил на толстую пуговицу. В разрезе халата красовался изящный, в зеленый горошек, галстук; когда он приблизился, там, глубже, я разглядел кант гимнастерки. Это меня заморозило. Он ничего не заметил; поставил возле кушетки низкую табуретку, уселся, взял меня за запястье, посчитал пульс, потом посмотрел мне в глаза.
– Я здоров, – сказал я, когда он ухватил пальцами розовую резину стетоскопа, торчавшего из верхнего кармана халата.
– Теперь уже да. – Голос у него был приятный, гладкий. – Вы, конечно, все помните?
– Да.
– Прекрасно! Значит, дело идет на поправку. Вы переживаете теперь сложный и, безусловно, нелегкий период – адаптация, новое окружение, специфика условий труда, не так ли? Многое вас неприятно поражает, а тут еще печать тайны, психика наша упряма, стоит ей коснуться чего-то огражденного запретом, как она уже порывается это опрокинуть, послать ко всем чертям, даже уничтожить, – реакция как нельзя более естественная, хотя в уставном отношении, гм, неадекватная… Ну что ж… Мы вам поможем.
– Это как же? – спросил я. На мне были брюки и рубашка, туфли кто-то успел снять, пиджак висел на стене; немного смущали меня стопы в одних носках, свисавшие с края кушетки.
– О, ведь вы человек разумный, толковый… – сказал он с улыбкой. На левой щеке появилась ямочка. – А что влечет за собой разум? Скептицизм. Вполне естественная реакция. Что ж… мы не всемогущи, просто – если вы, конечно, позволите – мы с вами побеседуем, непринужденно, в частном порядке… Или вы хотели бы сначала умыться? Искупаться?
– И верно, – ответил я, – я весь липкий от этого чая…
– Ах, не будем об этом, скажу вам только – майор об этом просил, – он превосходно вас понимает, и, само собой, это не повлечет за собой никаких служебных последствий…
– Что? – хмуро спросил я.
Он заморгал.
– Ну, как же, эта сцена… помните? Вы разнервничались, вспылили – вследствие определенных неудач, – я не знаю, конечно, в чем там было дело, и ни о чем не спрашиваю – майор только просил передать вам слова ободрения. Он вас действительно ценит, также и в частном порядке…
– Вы что-то говорили о купании… – прервал я его, начиная вести себя отчасти на манер того провокатора в ванной. Я слез с кушетки и убедился, что чувствую себя вполне хорошо. Наркотик – или что там еще мне впрыснули – улетучился без следа.
Врач провел меня через боковую дверь в ванную. Я повесил одежду вместе с бельем в высокий и узкий полукруглый шкафчик, который сам захлопнулся; вымылся весь, принял горячий, потом холодный душ и, распаренный, освеженный, в просторном купальном халате, который уже лежал на стуле, открыл шкафчик с одеждой. Он был пуст. Еще не успев испугаться, я услышал вежливый стук.
– Это я, – послышался за дверью голос врача. – Можно войти?