Разочаровывающий исход боевого соприкосновения ни в коей мере не помешал Кутузову, которого никто и не поле боя-то не видел, раструбить всем и каждому о том, сколь замечательно он ударил на войска Мюрата числом в 50 000 чел. и вдребезги разбил их. Французы «бегут, как зайцы», – писал фельдмаршал в одном письме. Победная реляция, отправленная в Санкт-Петербург, была настолько хвастливой, что в честь победы двое суток гремели салюты, и сияла иллюминация, а царь наградил главнокомандующего именной шпагой с лавровыми листьями
{640}.
Но продолжения не последовало. Офицеры ругались, а солдаты удивлялись, почему их не ведут на французов, но поскольку становилось холоднее, они принялись рыть себе землянки. Кутузов, как начинали думать многие, и в самом деле боялся давать бой Наполеону. Николай Дурново, офицер из штаба Беннигсена, жаловался, что Кутузов «просто боится сделать малейшее движение: он сидит в Тарутино, как медведь в своей берлоге, и не хочет оттуда выйти», в то время как французы очень уязвимы перед любой атакой. «Это нас всех приводит в ярость»
{641}.
Когда русские развернули наступление на Мюрата при Винково, Наполеон находился в Кремле, где давал смотр 3-му корпусу Нея. «Парад был хорош, насколько позволяли обстоятельства, – писал полковник Раймон де Монтескью-Фезансак, 4-й линейный полк которого тоже участвовал в построении
[154]. – Полковники превзошли себя, чтобы представить свои полки в лучшем свете, и никто, кто видел солдат, не мог предположить, сколько испытаний выпало и продолжало выпадать на их долю». Вскоре после полудня на плац галопом примчался адъютант Мюрата, лейтенант Беранже, и поставил императора в известность о случившемся под Винково. «Пусть и не будучи напуган, Наполеон, тем не менее, очень встревожился», – отмечал Боссе. Он наскоро провел смотр, раздавая кресты Почетного Легиона и повышения в званиях, а потом вернулся в свои покои, откуда принялся рассылать приказы о начале назначенной на завтра эвакуации. «Он все время открывал дверь в комнату, где ждали дежурные, вызывая то одну, то другую персону, говорил быстро и не на единое мгновение не оставался спокойным, – писал Боссе. – Не успел сесть за завтрак, как снова вскочил. Он вкладывал столь много срочности во все замыслы и планы, что я подумал, будто пагубные последствия длинного сидения в Москве внезапно прояснились для него в тот день». Когда Наполеон тем вечером оставил Кремль, к нему вернулось обычно спокойствие, и он казался более бодрым, чем бывал в последнее время
{642}.
Полк Фезансака выступил в ту же ночь. По пути полковник со злостью отметил, что другая часть, тоже отправлявшаяся на марш, подожгла запасы провизии и фуража, которые не могла взять с собой. «У нас оставалось место в некоторых из фургонов, – писал Фезансак, – а нам приходилось смотреть, как огонь пожирает съестное, тогда как оно могло бы спасти нам жизнь». Такая скверная организация сулила большую беду впереди
{643}.
Но многие солдаты были чересчур счастливы сняться с места или же слишком заняты приготовлениями, чтобы думать о чем-нибудь еще. «Мы мчались в наши квартиры, сворачивали парадную форму и с удовольствием переоблачились в походное обмундирование, – отмечал Сезар де Ложье в дневнике. – Все пришло в состоянии возбуждения, на лицах читается радость из-за предстоящего ухода отсюда. Единственная вещь печалит нас – придется отставить неспособных идти товарищей. Иные из них предпринимают сверхчеловеческие усилия, чтобы последовать за нами. В пять часов под гром барабанов и громкую музыку мы маршируем по улицам Москвы… Москва! Мы так хотели добраться до нее, но оставляем без сожаления. Думаем о родной земле, об Италии, о наших семьях, которые увидим скоро, в конце этой славой экспедиции»
{644}.
Волнение, начавшееся в городе при известиях о предстоящем выступлении французов, распространилось с небывалой быстротой. Значительное количество гражданских лиц, опасавшихся расправы со стороны толпы сразу после ухода французских войск, последовали за ними. И пусть они по большей части принадлежали к французской колонии, в их числе находились и другие иностранцы, в том числе и, по крайней мере, одна англичанка, жена польского купца. Кроме того, среди уезжавших попадалось немало русских, в особенности женщин и мелких преступников, связавших свою судьбу с французами или оказавшихся в каких-то отношениях с ними. Их поспешные приготовления в последнюю минуту лишь добавили смятения на фоне паковавших вещи солдат. Город быстро наполнился мелкими торговцами, старавшимися не пропустить момент и скупить предметы, которые французы не смогут увезти с собой, и крестьянами из близлежащих сел и деревень, бросившимися рыскать в поисках каких-нибудь предметов – вдруг что-то перепадет и на их долю. Но солдаты Grande Armée не собирались бросать ничего ценного.
Одним из пагубных последствий пожара стал тот факт, что многие солдаты набрали большое количество добычи, каковая, как они рассчитывали по возвращению в Западную Европу, позволит им сколотить капитал. Вероятно, не менее восьми тысяч человек бросили места в строю, чтобы присматривать за телегами и вьючными животными, перевозившими их сокровища. Однако вернуться домой представлялось возможным только под защитой армии, движение которой они же и затрудняли на каждом шагу.
Даже дисциплинированные солдаты упорно старались держаться за добытое с трудом добро, как показывает случай того же сержанта Бургоня. В его ранце помещались несколько фунтов сахара, а также рис, сухари, полбутылки ликера, платье китайского шелка, вышитое серебряной и золотой нитью, несколько небольших предметов из серебра и золота, парадная форма, длинная женская амазонка орехового цвета, подбитая зеленым бархатом, две резные серебряные тарелки, одна с изображением суда Париса, а другая – Нептуна на колеснице, несколько медальонов и украшенная бриллиантами орденская звезда какого-то русского князя. В большом мешке, висевшем на плече, он нес серебряный медальон с образом Христа, вазу китайского фарфора и ряд других предметов. И все это сверх полной амуниции, пары запасных башмаков и шестидесяти патронов. «Прибавьте сюда большой запас здоровья, веселости, доброй воли и надежду нанести визиты дамам в Монголии, Китае или Индии, и вы сможете представить себе сержанта-велита императорской гвардии», – заключал он. После первых миль пути Бургонь остановился на обочине и перебрал свои сокровища, соображая, с чем лучше расстаться для облегчения ноши. Он остановился на панталонах парадной формы
{645}. Другие избавлялись от патронов и принадлежностей для чистки ружей. Стараясь освободить побольше места в зарядных ящиках, артиллеристы выбрасывали снаряды, а ротные фуры очищались от наковален, подков и гвоздей, чтобы было где везти нажитое ковочным кузнецом добро.