ГУЛАГ - читать онлайн книгу. Автор: Энн Эпплбаум cтр.№ 113

Дело, возможно, в том, что гомосексуализм по-прежнему остается в русской культуре частичным табу и люди предпочитают о нем не писать. Мужской гомосексуализм, кроме того, был в лагерях приметой главным образом уголовного мира, а уголовники редко пишут воспоминания.

Тем не менее мы знаем, что к 1970‑1980‑м годам советские уголовники выработали весьма изощренные правила гомосексуального этикета. Пассивные гомосексуалисты-мужчины изгонялись из тюремного или лагерного сообщества: они ели за отдельными столами и не разговаривали с другими мужчинами ^[1105]. Подобные правила, хотя о них редко писали, существовали в некоторых местах еще в конце 1930‑х, когда пятнадцатилетний Петр Якир наблюдал гомосексуальные отношения в камере для “малолеток”. В рассказах сокамерников очень часто “фигурировали пьянки и девочки”. Якир пишет:

Что любопытно, лесбийская любовь была в лагерях более открытой – по крайней мере, о ней чаще пишут мемуаристы. В женской блатной среде она была сильно ритуализована. Лесбиянок порой называли “оно”, среди них были “мужья” (иначе – “коблы”) и “жены”. Согласно одним мемуарам, “жены обычно были настоящими рабынями: они мыли ноги коблам, всячески ублажали их”. Коблам часто присваивались мужские имена, и почти все они курили ^[1107]. О лесбиянстве говорили откровенно, даже пели частушки:

Опознавательными знаками лесбиянок служили одежда и некоторые черты поведения. Одна полячка, побывавшая в лагерях, позднее писала:

Валерий Фрид пишет о женщинах, которых считали гермафродитами. Одна была “коротко стриженная, красивая, в офицерских брюках”; у другой, по-видимому, действительно были и мужские, и женские гениталии ^[1110]. Другой бывший заключенный упоминает о лесбиянском изнасиловании: одну “скромную тихую девушку” загнали под нары и там разорвали ей девственную плеву ^[1111]. Заключенные интеллигенты смотрели на лесбиянство косо. Одна бывшая “политическая” назвала его “отвратительным явлением” ^[1112]. Но оно существовало и в среде “политических”, хотя и в более скрытой форме. Нередко лесбиянками становились женщины, у которых на воле были мужья и дети. Сусанна Печуро сказала мне, что в Минлаге, где сидели в основном политические, лесбийские отношения кому-то “помогли выжить” ^[1113].

На характер половых отношений, будь они добровольными или насильственными, гомо– или гетеросексуальными, воздействовала грубая лагерная обстановка. По необходимости любовь в лагере часто была шокирующе открытой. По словам одной бывшей заключенной, пары “подползали под проволоку и соединялись около туалета, на земле” ^[1114]. Солженицын вспоминает: “Вагонка, обвешанная от соседок тряпьем, – классическая лагерная картина” ^[1115]. Исаак Фильштинский, проснувшись ночью в бараке, увидел, что рядом на нарах лежит женщина. Она проникла на свидание к лагерному повару. “Кроме меня, в бараке никто не спал, а с напряженным вниманием вся эта мужская масса прислушивалась к тому, что происходит” ^[1116]. Хава Волович пишет: “То, над чем человек на свободе, может быть, сто раз задумался бы, здесь совершалось запросто, как у бродячих кошек” ^[1117]. Другой бывший заключенный отмечает, что у блатных любовь была животной ^[1118].

Секс был настолько у всех на виду, что окружающие относились к нему с большой долей безразличия. Сексуальное насилие и проституция для некоторых были частью повседневной жизни. Эдуард Бука однажды работал на лесопилке рядом с женской бригадой. Пришла группа уголовников. Они “хватали женщин, каких хотели, и валили их прямо в снег или брали их, притиснув к штабелю бревен. Женщинам это, кажется, было не впервой, и они не сопротивлялись. У них была бригадирша, но она против этого вмешательства не возражала – можно подумать, считала происходящее лишь другим видом работы” ^[1119]. Лев Разгон рассказывает об очень юной белокурой девчушке, которая однажды подметала лагерный двор. Сам он к тому времени уже был “вольным” и пришел навестить знакомого лагерного врача. Санитар принес Разгону “привилегированный больничный обед”, но он есть не хотел и предложил еду девчушке. “Ела она тихо и аккуратно, было в ней еще много ощутимо домашнего, воспитанного семьей”. Ему показалось, что примерно так должна выглядеть его подросшая дочь.