Одри Хепберн. Жизнь, рассказанная ею самой. Признания в любви - читать онлайн книгу. Автор: Одри Хепберн cтр.№ 32

А помощь самим прокаженным? Мы могли надеть защитные перчатки, но как брать рукой в перчатке руку больного человека, если всем понятно, что перчаткой не его ты защищаешь, а себя? Я отказывалась от такой защиты. Если я боюсь протянуть руку помощи, потому что боюсь заразиться, то как же смогу играть ту, которая не боится? Это не «Уста истины» в «Римских каникулах», в Конго была настоящая жизнь, настоящая трагедия, а потому страшная.

Очень помогла мне в этих съемках… мама. Нет, баронессе ван Хеемстра не пришло в голову отправиться вслед за дочерью в Африку, да ее бы и не взяли. Но я на каждом шагу вспоминала то, что мама внушала мне с детства: человек должен думать прежде всего о других, а потом о себе, о своих нуждах, своем удобстве или неудобстве. Как это перекликалось с тем, что мы услышали в монастырях! Человек должен дарить любовь, все время дарить, это куда важнее и нужнее, чем получать ее. Нужно быть полезным каждую минуту своей жизни.

Мама не была набожной и не приучала нас к этому, но как же она была права, духовно права!

На самих съемках царило настоящее взаимопонимание, оно было совсем иным, чем на «Римских каникулах», но куда более важным. Мы заботились друг о друге так, словно и впрямь были единым целым. Если я просила выключить пластинку со звуками джаза, это немедленно выполняли, не потому что стремились угодить звезде, а потому что понимали — такие звуки разрушают наш настрой на роль. Исполнительницы главных ролей поистине жили, как монахини, часто ограничивая сами себя во многом, чтобы не растерять внутреннего ощущения, и вся съемочная группа также вела себя строго.

Тем смешней читать, что мы потребовали установить биде в номер! Какое биде, если каждый глоток чистой воды на вес золота?! Я боялась только одного: болезней, но не тех, которыми страдали люди в лечебницах, а тех, которые можно подцепить из-за грязной воды или укуса насекомого, а также из-за непривычной пищи. Возможно, где-то в требованиях, которые мы подписывали не глядя, и были перечислены те самые биде, но никому не пришло в голову их устанавливать. Знаете, когда видишь, как мучаются гниющие заживо люди в лечебницах для прокаженных, становится не до биде и других глупостей.

Правда, я не бросила курить, приводя в настоящее изумление местное население — монахинь с сигаретами в длинных мундштуках они никогда не видели. Циннеман доходчиво объяснил, что я американская монахиня. Кажется, с тех пор половина Конго была убеждена, что американским монахиням положено курить по уставу.

И все же я чуть не сорвала съемки, правда, не по собственной воле. Когда мы вернулись в Рим, у меня вдруг начались почечные колики. Приступ был ужасным, но я терпеливо сносила боль, разве я могла на что-то жаловаться после того, что увидела в Конго? Врачи были непреклонны: операция по удалению камней! Циннеман и остальные участники съемок в ужасе: ведь отснята только часть материала, а я почти в каждом кадре. Мои молитвы были услышаны, в чем я увидела одобрение своей игры, — камни вышли без операции, но на больничной постели все же пришлось провести некоторое время.

Пока лежала в полусне, пыталась разобраться в себе и своих ощущениях, но на сей раз это не было связано с игрой в фильме. Одна из монахинь, с которыми мы встретились в Конго, сказала:

— Если ты живешь в миру и не дала обет, нужно обязательно родить ребенка.

— Но Бог не дает мне детей, у меня был выкидыш, и больше пока никого нет.

Эта мысль засела в голове, я всегда, с детства хотела иметь детей, много детей. Ставила маму в неловкое положение, вытаскивая из колясок чужих детей, чтобы их потетешкать, обожала возиться с малышами, если бы не балет, наверняка стала бы воспитательницей детского сада. Но своих не было, видно, сказывались военные годы, когда ослабленный организм только формировался.

Была еще одна причина для расстройства — Мел не слишком жаждал, чтобы я родила. У него самого уже были дети от предыдущих браков, целых четверо, хотя сомневаюсь, чтобы Мел так уж горел отцовскими чувствами, когда они были совсем маленькими, Феррер всегда занят по горло. Я могла бы развестись, но оба моих романа на стороне закончились одним и тем же — сообщением сначала Холдена, а теперь вот Андерсона, что у них не может быть детей!

Семья без детей мне не нужна, это не семья, и я решила, что обязательно должна родить от Мела, надеясь, что ребенок поправит и наши собственные отношения. Но Мел был в Америке, причем Южной, а я в Риме, и если бы камни не вышли, врачи просто запретили бы мне рожать вообще.

Поэтому, когда стало понятно, что операция не понадобится, первое, о чем я спросила врача:

— А мне можно рожать?

Кажется, он перепугался:

— А вы в положении? Мы делали вам уколы морфия…

— Нет, я не беременна, но очень хочу.

Глаза врача засветились улыбкой:

— Не сразу, но немного погодя можно.

Врачи всегда больше любят тех, кто хочет стать мамой, чем тех, кто предпочитает от этого избавляться.

Съемки продолжились.

И вдруг…

От Мела пришло письмо, он сообщал, что его приятель (у Мела везде приятели) выполнил мою просьбу и… нашел моего отца! Мы совсем не хотели разглашать это, и все осталось тайной, но теперь я знала, что отец живет в Дублине.

В фильме отец при прощании говорит Габриэль, которая намерена уйти в монастырь:

— Я не хочу тобой гордиться, я хочу, чтобы ты была счастлива.

Она отвечает:

— Я счастлива, отец.

В конце фильма, когда ей приносят записку с сообщением, что отец застрелен нацистами, когда оказывал помощь раненым, ведь он врач, это страшное известие подталкивает сестру Люк отказаться от монашеского обета и покинуть монастырь, чтобы участвовать в Сопротивлении.

Когда-то я видела, как расстреляли маминого брата, моего любимого дядю Уильяма, и еще нескольких родственников и знакомых. Они были убиты за взрыв немецкого эшелона. После этого я стала связной подполья, носила нужные записки в своих туфельках. Это так перекликалось с тем, что я играла в фильме… Я попыталась представить на месте дяди Уильяма своего экранного отца и рыдала в монашеской келье:

— Отец! Отец!

Нам всем казалось, что ничего более серьезного и лучшего никто из нас не снимал и не играл, все в фильме было настоящим: наши чувства, переживания, слезы… Руководство студии «Уорнер Бразерс», на которой снимался фильм, думало иначе. Там явно считали, что деньги пропали, чиновникам фильм показался мрачным, скучным, перенасыщенным реальными деталями…

Мы все были расстроены, особенно Циннеман. Но дело сделано, оставалось только ждать премьеры. Финансовые условия у меня были очень неплохими — 200 000 долларов гонорар и 10 % от проката после того, как оправдается сам гонорар. Но после таких съемок меня меньше всего волновали финансовые вопросы.

В день премьеры мне казалось, что наступил момент окончания первого спектакля «Жижи» — занавес уже опустился, и стоит тишина. Мы нервничали, как никогда. Неужели зрители не поймут, неужели тоже решат, что история преображения Габриэль в сестру Люк и ее последующего перерождения к новой жизни скучна?