Корней Чуковский - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лукьянова cтр.№ 136

Для Мурочки, кстати сказать, придуманы даже новые имена зверей. «Авва» на ее младенческом языке значило «собака», «Бумбой» она звала секретаршу Чуковского Марию Никитичну Рыжкину, которая писала под псевдонимом «Памбэ»…

Текст сокращается, от него остается только костяк – самое существенное, чтобы малыш не потерялся в изобилии подробностей – пусть даже смешных (ревматическая пациентка доктора села в приемной на ежа и с тех пор к нему не приходила). Остается главное: доброта доктора, способность исцелить любого пациента, знание звериного языка и героизм. Конкретный английский доктор с именем-фамилией и научной степенью, с сестрой-экономкой Сарой, с бельевым шкафом и пианино совершенно превратился в сказочного доктора для детей от двух до пяти.

Интересны в айболитско-бармалейском цикле образы добра и зла по-чуковски: зло олицетворяет Бармалей – большой, грубый и жестокий, а добро – уютный, интеллигентный, милосердный доктор, родственный по духу Чехову в понимании К. И. Если почитать описание Чехова в «Современниках» и сравнить его с доктором Айболитом – типаж, несомненно, один и тот же: деликатный, самоотверженный интеллигент-бессребреник с крепким внутренним стержнем. Не в том дело, что Чуковский списывал своего доктора с Чехова или с виленского доктора Шабада, как он сам о том говорил; просто для него и тот, и другой, и третий доктор – лучшее олицетворение сил добра. Статья о Чехове написана куда позже «Айболита», и вряд ли Чуковский сам задумывался о родстве двух описанных им докторов, но тем яснее родство и тем понятнее, что Чуковский мог противопоставить крепкозатылочному, кривоногому, бездарному, грубому злу, не имеющему даже зачаточных этических представлений.

Вот Чехов, больной и измученный, едет на Сахалин «с единственной целью принести хоть какое-нибудь облегчение бесправным, отверженным людям, хоть немного защитить их от произвола бездушно-полицейской системы»:

«Его так жестоко трясло всю дорогу, особенно начиная от Томска, что у него разболелись суставы, ключицы, плечи, ребра, позвонки… руки ноги у него коченели от холода, и есть ему было нечего, так как он, по неопытности, не захватил с собой нужной еды…»

«…пробираясь по весеннему разливу в тележке, он промочил себе валенки и должен был в мокрых валенках поминутно выпрыгивать в холодную воду, чтобы придержать лошадей».

А вот доктор Айболит идет в Африку помогать больным животным:

Но доктор Чехов не останавливается: «И все же он пробирается вперед и вперед».

И не останавливается доктор Айболит:

И вот Чехов ночует в избе на полу в мокрой одежде, и обходит огромный остров пешком, чтобы составить перепись его населения, и вот Айболит десять ночей подряд «не ест, не пьет и не спит, / Десять ночей подряд / Он лечит несчастных зверят / И ставит и ставит им градусники…».

9 ноября Чуковский записывает в дневнике: Бармалей «мне не нравится совсем, я написал его для Добужинского, в стиле его картинок». Называет его «словесной опереттой», созданной специально для того, чтобы пробудить в детях чувство стихотворного ритма. Называл он «Бармалея» и авантюрным романом для самых маленьких. Впрочем, авантюрные романы – и для маленьких, и для больших – были не ко двору и не ко времени. Время хотело строить и жить в сплошной лихорадке буден.

«Русский современник» выходил раз в два месяца «при ближайшем участии М. Горького, Евг. Замятина, А. Н. Тихонова, К. Чуковского, Абр. Эфроса». Участие Горького в редактировании журнала вскоре стало номинальным, однако он продолжал в нем публиковаться как автор. К этому своему детищу, как и ко всем остальным, он охладел довольно быстро.

Журнал с самого начала задумывался как частный, что позволяло ему сохранять независимость от государства и собственное лицо. Его издателем стал Николай Магарам. После запрета «Русского современника» ничего подобного в России уже не появлялось. Уже первый номер собрал лучшие силы русской литературы: в нем появились стихи Ахматовой и Сологуба, в нем печатались Горький и Замятин, Пильняк и Бабель. В разделе «Литературный архив» впервые увидели свет неизданное письмо Льва Толстого о Шекспире, стихотворение Тютчева «Байрон», неизвестные письма Достоевского. И неизвестные пока, но прославленные впоследствии стихи Козьмы Пруткова, написанные А. К. Толстым: «Мудрость жизни», «Божия коровка» и «Отрывок (речь идет о бароне Вельо)» – помните, «телеграфного депешею городничий извещен, что идет колонной пешею на него Наполеон…». А также балет «Comma» и «Басня о том, что дискать как один филосов остался без огурцов». Чуковский в дневнике приводит отзыв Маяковского: «Ну что ж! „Современник“ хороший журнал, в нем сотрудники – Лев Толстой, Достоевский».

В этом же номере были опубликованы воспоминания Горького «Владимир Ильич Ленин», фрагмент из которых стал обязательным чтением для многих поколений советских школьников («изумительная, нечеловеческая музыка», «матерый человечище», «так смеяться может только честный человек», «прост, как правда» и т. п.). Правда, в наши учебники литературы не вошли менее хрестоматийные строки из этих воспоминаний: «С коммунистами я расхожусь по вопросу об оценке роли интеллигенции в русской революции, подготовленной именно этой интеллигенцией»; «я очень сомнительный марксист»; «невозможен вождь, который – в той или иной степени – не был бы тираном. Вероятно, при Ленине перебито людей больше, чем при Уот Тайлере, Фоме Мюнцере, Гарибальди…». Или вот: «Старый знакомый мой… человек мягкой души, жаловался на тяжесть работы в Чеке», говорил, что «ведь Ильичу тоже, наверно, частенько приходится держать душу за крылья…».

В журнале был огромный библиографический раздел, умно и со знанием дела анализирующий новые книги – не только художественные, но и мемуары, и теоретико-, и историко-литературные публикации. В первом номере особенно примечательна рецензия Шкловского на книгу Александры Коллонтай «Любовь пчел трудовых»: Виктор Борисович уверяет читателя, что Коллонтай – институтка, начитавшаяся Чарской и Вербицкой… да и сама она «коммунистическая Чарская и Вербицкая» (все-таки талантливый и независимый Шкловский внимательно читал старого недруга Чуковского).

Во втором номере появились Пастернак, Есенин, Мандельштам… Начал печататься «Ибикус» Алексея Толстого. Журнал делал ставку на «попутчиков», присутствовали в нем и эмигранты (Ходасевич, к примеру, или Цветаева; надо сказать, что редакция вообще не делила русскую культуру на две части, воспринимая ее как единое целое). Пролетарские поэты в нем появлялись, но не часто – и опубликованные стихи не были идеологическими. У издания было четко определенное собственное лицо. При этом он был совершенно не похож на «Дом искусств» – несмотря на то, что круг редакторов и авторов его был во многом тот же. «Дом искусств» был памятником великой и страшной эпохи, голодной и дикой, с его страниц веяла смерть, и многочисленные полосы его раздела хроники служили одной-единственной цели: поддержать слабенький огонек гибнущей культуры, известить людей о том, что он еще горит, связать потерявших связь, собрать рассеянных. И черно-белые художественные вклейки, и лаконичное оформление страниц, и даже сам альбомный формат – все придавало изданию скорбную торжественность реквиема.