Корней Чуковский - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лукьянова cтр.№ 135

Словом, при всем своем сложном дружески-неприятельском отношении к формалистам – не мог он принять выбора дочери. Временами возражал и против другого ее занятия – стенографии, которую она начала изучать зимой 1924/25 года. Удивлялся тому, с какой энергией она пытается решить для себя фундаментальные философские вопросы, – и с горечью видел, что она ищет правды на других путях, – не на тех, которые он ей указывал. Немного раньше, летом 1924 года, К. И. писал в дневнике: «Лида даже страшна своим интеллектуальным напором. Чувствуется в ней стиснутая стальная пружина, которая только и ждет, чтобы распрямиться. Она изучает теперь политграмоту – прочитала десятки книг по марксизму – все усвоила, перемолола, переварила, хочет еще и еще. Экономическая теория захватила ее, Лида стала увлекаться чтением газет, Англо-советская конференция – для нее событие личной жизни, она ненавидит Макдоналда – словом, все черты мономании, к которой она очень склонна. Жизнь она ведет фантастическую: ни секунды зря, все распределено, с утра до ночи чтение, зубрежка, хождение в библиотеку и проч.». От восхищения до страха, осуждения, раздражения – даже не шаг, а полшага.

Лида «вырабатывала мировоззрение». Пыталась читать Маркса, Гегеля, Фихте, Фейербаха, создавать собственную идейную платформу. Отца эти поиски скорее раздражали: он полагал (довольно справедливо), что сам может дать дочери не меньше института. Постепенно отношения накалились, весной 1925 года отец и дочь стали обмениваться письмами, чтобы спокойно разобраться с предъявляемыми друг к другу претензиями. «Не надо было объяснять мне, что эта работа – бессмысленна», – пишет она ему о стенографии. И еще: «Ты предлагаешь мне заняться Некрасовым. Не сомневаюсь, что эта работа очень интересная, тебе совершенно незачем меня в этом убеждать. Но разреши привести один пример…» – и приводит: а если бы тебе, занятому Некрасовым, предложили писать биографию Пушкина? «Ты и мама, вы не желаете никогда учитывать чужой внутренней последовательности, которая для вас совершенно непонятна и которую вы не желаете понимать». «Опекун – это тот, кто любит тебя и готов для тебя на все, но, не зная внутренней твоей последовательности (опять!), часто не помогает, а мешает».

Осенью 1924 года Чуковский и Добужинский гуляли по Петербургу и задумались: откуда взялось название «Бармалеева улица». «Кто был этот Бармалей?» – заинтересовался Чуковский. Добужинский ответил, что Бармалей был разбойник, знаменитый пират, «в треуголке, с вот такими усищами». Нарисовал страшного разбойника и предложил Чуковскому написать о нем сказку. И сказка была написана, и в нее почти сразу попал положительный герой – доктор Айболит из пересказанной К. И. сказки Хью Лофтинга, наделенный, впрочем, самыми дорогими сердцу Чуковского чертами русского интеллигента.

Чтобы читателю не путаться, объясним сразу: «Доктор Айболит» – это пересказ Лофтинга, отдельным изданием вышел в 1936 году. Просто «Айболит» – это совершенно оригинальная поэтическая сказка Чуковского, опубликована в 1929-м. Некоторое родство есть, но лишь отдаленное. «Бармалей», где доктор Айболит пытается спасти от разбойника Таню и Ваню, написан в 1924 году. Невзирая на время публикации, все эти сказки восходят к началу 1920-х годов, когда Чуковский читал и пересказывал Лофтинга.

В перестройку было очень модно обвинять советских детских писателей в плагиате: мол, и «Волшебник Изумрудного города», и «Буратино», и «Доктор Айболит» – всего лишь украденные и опубликованные под собственным именем творения западных писателей. На самом деле все гораздо сложнее. В Россию так или иначе попадали иностранные книги, и автор, заболевший иностранной сказкой, не мог не думать о том, чтобы поделиться ею с русскими детьми (да-да, конечно: за это еще и деньги платили). Иногда книга была в распоряжении писателя, иногда только маячила в памяти, размытая, как сновидение. Очень часто писатели, сроднившись с заимствованными образами, создавали с ними собственные сказки: так поступил и Волков, и Толстой (которому пересказать итальянскую сказку совсем по-своему вообще посоветовал Маршак), и у Чуковского Айболит появляется в «Топтыгине и Луне», не имеющем к английскому Дулиттлу никакого отношения, в «Бармалее» 1924 года и в «Одолеем Бармалея» 1943-го…

А вопросы копирайта в советской России решались просто. Когда Чуковский делился с мистером Кини из АРА издательскими планами «Всемирной литературы», американец спросил: «А как насчет копирайта?» Чуковский смутился и не смог толком объяснить, что в Советской России копирайт считают буржуазным пережитком. Ему-то самому эта позиция казалась дикой, и на прозаическом «Докторе Айболите» он честно указывал: «По Гью Лофтингу». Почему же не «Лофтинг в переводе Чуковского»? Сейчас увидим.

Вот пишет Лофтинг (подстрочный перевод мой. – И. Л.):

"Много лет назад, когда наши дедушки были маленькими, жил-был доктор, и его звали Дулиттл – Джон Дулиттл, д. м. (доктор медицины. – И. Л.). «Д. м.» означает, что он был правильный доктор и знал довольно много.

Он жил в городке Лужинск-на-Болоте Puddleby-on-the-Marsh. Все люди – и стар и млад – знали его в лицо. И когда он шел по улице в своем цилиндре, все говорили: «Вот идет доктор! Он очень умный!» И собаки, и дети подбегали и шли за ним, и даже вороны, которые жили на колокольне, каркали ему и кивали головами.

Дом, в котором он жил на краю города, был довольно мал; но сад – довольно велик; в нем были просторная лужайка и каменные скамейки, над которыми нависали плакучие ивы. Его сестра, Сара Дулиттл, вела его хозяйство, но за садом доктор ухаживал сам.

Он очень любил животных, и многие жили у него дома. Кроме золотых рыбок в пруду в глубине сада, в кладовке у него жили кролики, в пианино – белые мышки, в бельевом шкафу – белка, а в подвале – ежик. Еще у него были корова с теленком и старая хромая лошадь двадцати пяти лет от роду, и цыплята, и голуби, и два ягненка, и много других животных. Но больше всего он любил утку Даб-Даб, голубя Джипа, поросенка Габ-Габа, попугаиху Полинезию и сову Ту-Ту".

А вот что сделал из этого Чуковский:

"Жил-был доктор. Он был добрый. Звали его Айболит. И была у него злая сестра, которую звали Варвара.

Больше всего на свете доктор любил зверей. В комнате у него жили зайцы. В шкафу у него жила белка. На диване жил колючий еж. В сундуке жили белые мыши.

Но из всех своих зверей доктор Айболит любил больше всего утку Кику, собаку Авву, маленькую свинку Хрю-Хрю, попугая Карудо и сову Бумбу".

Что происходит с текстом? Выпадают все подробности, придающие доктору национальность, конкретность, социальный статус. Теряется маленький домик с типичным английским садом, плакучими ивами и прудом, пропадает даже цилиндр и остается главное: «Жил-был доктор. Он был добрый». Если сравнить эту работу над текстом с дневником, сразу видно: Чуковский пытается рассказывать эту сказку четырехлетней Мурочке, которой совершенно не важно, были у доктора в саду каменные скамьи или нет, ее интересует другое: «А он добрый?» (Запись в дневнике от 15 июля 1924 года гласит: «Вечером на террасе я пересказывал „Золотого гуся“ Муре – и всякий раз, когда в сказке появлялся новый персонаж, она спрашивала: „А он добрый?“ Ей надо знать, сочувствовать ли ему или нет, тратить ли на него свою любовь: – „И вот видит, в лесу у дороги сидит голодный старичок“. – „А он добрый?“ – „Да“. – „Ну так мне его жалко“».) А сестра доктора (Варвара, не Сара) была злая, сразу задает систему координат Чуковский; про Сару у Лофтинга нигде не говорится, что она была злая. Она просто предъявляла доктору претензии в рамках здравого смысла: в приемной полно мышей и ежей, самые лучшие пациенты от тебя отвернулись, чем жить-то будешь?