Корней Чуковский - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Лукьянова cтр.№ 134

Впрочем, летний отдых оказался благотворен: надо же успеть перевести дух перед новым трудовым годом. При этом денег по-прежнему не хватало, еда была скудная, а цензура мытарила каждый материал «Современника». Об отъезде в город Чуковский думал с ужасом: в городе снова начнется суета, тоска, беготня по ненужным конторам, разговоры с неинтересными людьми. Вернувшись в начале осени в Ленинград, К. И. записывал в дневнике: «Впервые за всю свою жизнь чувствую себя почему-то здоровым и, как это ни смешно, молодым». И почти сразу началось уничтожение всех серьезных проектов, в которых участвовал Чуковский, и к середине зимы завершилось.

Среди событий той же осени – самое крупное после «пушкинского» наводнение в Северной столице и борьба с троцкизмом. Троцкий опубликовал книгу «1917», которую немедленно начали ругать за неправильное освещение революции. В печати шла яростная полемика и ругань, в учреждениях снимали со стен портреты Троцкого, хотя «Правда» еще печатала стенограммы речей опального вождя. 15 ноября К. И. записывал: «Корректор по секрету показал мне корректуру статьи Троцкого обо мне: опять ругается. Очень». Что именно Троцкий написал – установить не удалось: вполне возможно, что статья не вышла именно потому, что звезда вождя начала закатываться. А в «Чукоккале» появились стихи Маршака:

В начале мая 1924 года женился сын, Николай Корнеевич. Чуковский-старший этому совсем не обрадовался, вспоминая собственную судьбу и необходимость с юных лет зарабатывать на прокорм семье: «Предо мною все время стоит моя судьба: с величайшим трудом, самоучка, из нищенской семьи вырвался я в Лондон – где столько книг, вещей, музеев, людей, и все проморгал, ничего не заметил, так как со мною была любимая женщина. Горе твое, если основой твоей карьеры – будут переводы с английского. Это еще хуже моих фельетонов, на которые я убил мои лучшие годы», – предостерегал он сына.

Вместо родительских нотаций он писал детям письма. Послание Коле по поводу женитьбы – очень длинное и трагическое, даже чересчур трагическое. Еще немного – и станет смешно: неужели отец мог всерьез полагать, что 20-летний сын почтительно примет его совет и отложит свадьбу ради саморазвития?

Ты поэт, увещевает К. И., твое дело – стихи, а женитьба помешает тебе развиваться. «Тебе нужно читать, путешествовать, повысить свое любопытство к людям, странам, культурам, вещам. Это нужно тебе именно сейчас, потому что только в твои годы определяется, творится человек, – увещевает отец сына. – Оттого я и говорю: ради своего будущего, ради Марины, ради своих стихов – уезжай до осени, один, побродить, пошататься, увидеть новых людей. Ты и не представляешь себе, до какой степени узок и тесен тот круг, в котором ты теперь вращаешься. Этот круг сузится еще больше, если ты женишься сию минуту. Женившись, ты сейчас же принужден будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках – и тогда прощай поэт Н. Чуковский». К. И. пишет сыну, что замечает в нем «обывательские замашки» (к которым относит даже покупку обручальных колец), предупреждает об опасности заплесневения души, убеждает: «Тебе нужны героические усилия, чтобы не подчиниться той нечеловеческой пошлости, в которой теперь утопает Россия». Заклинает: не надо, не женись сейчас, пойдут дети, «а ребенок для тебя в твои годы – могила».

Коля, разумеется, увещеваниям не внял и женился. Чуковский-старший был, пожалуй, раздосадован. Со свадьбы ушел: и потому, что вообще не терпел застолий, именин, праздников, банкетов, с трудом выносил свадебные приготовления. И, может быть, потому, что ему казалось, будто сын отдаляется от него, рвет с ним духовную связь. "Еще два часа моему сыну быть моим сыном, потом он делается мужем Марины, – пишет он в дневнике. – Без десяти шесть. Коля идет венчаться. Вчера он побрился, умылся, готовится. В этих приготовлениях для меня есть что-то неприятное". Сам Чуковский в «приготовлениях» не участвует. Он работает. Как всегда – работает. Занят Честертоном: заканчивает статью о нем. «Я рад, что ушел от свадьбы, – пишет он. – Я кончил о Честертоне, и свадьбы не для меня».

Он думает о сыне, и даже сам, кажется, удивляется тому, как противился его браку. Вспоминает Колю в детстве. Пишет взвешенно, оценивающе – но все-таки с любовью. Почему «все-таки» – потому что памятны строки Евгения Шварца, бывшего в эти годы его литературным секретарем: Чуковский якобы не любил людей, ненавидел даже своего сына. Но нет: любил. Строгой, требовательной, но безусловной любовью.

Дети начали всерьез помогать отцу в работе: Николай писал и издавал романы, переводил, переводила и Лидия. У отца, конечно, были претензии к качеству их переводов, но помощь все-таки была существенной.

Лида закончила школу и поступила на Государственные курсы при Институте истории искусств. Как и женитьба сына, этот шаг не вызвал у Корнея Ивановича особой радости. Институт пока еще был оплотом формалистов, задушевных врагов Чуковского еще со времен Студии, хотя и в нем торжествовал уже «марксистский подход к литературе». «В детстве и отрочестве „отец мой да я“ были тесно и, казалось, нерасторжимо дружны, а вот юности моей он не принял, – писала Лидия Корнеевна в „Прочерке“. – …А зачем поступила на курсы при Институте истории искусств? Хочешь изучать литературу? Изучай! Учись дома, учись в библиотеке! Пробуй писать сама!.. Ссадина, которая разъедала и жгла его: зачем я поступила именно на курсы при Институте истории искусств? Чему тамошние – враждебные ему – учителя меня научат? Тут он видел с моей стороны чуть ли не изменничество. Литературе и ему». «„Факультет обездушенных“, так, под сердитую руку, называл Корней Иванович в двадцатые годы своих оппонентов, – вспоминала Л. К. – А я, я не нашла ничего лучшего, чем на этом факультете обучаться. Будь он внимательнее и терпеливее, он заметил бы, что я и сама понимаю: не моя эта дорога, не пойду я по ней, ищу своей тропочки, мучаюсь, сбиваюсь, путаюсь, и ему надо потерпеть. Но любящие нас – как и мы! – нетерпеливы».

Чуковский еще вел полемику с Эйхенбаумом по поводу Некрасова, спорил с формалистами по принципиальным вопросам – однако наступало уже время, в которое такие дискуссии между профессионалами переставали быть возможны. При непрошеном вмешательстве третьей стороны проигравший отлучался от возможности печататься, а победитель обзаводился неизгладимым чувством вины: нечто вроде боксерского матча, где арбитром служит людоед с оглоблей. Писателям и ученым еще предстояло учиться отстаивать свою правоту в таких условиях, и мало кто не соблазнился идеей привлечь людоеда на свою сторону.

К. И. в декабре 1924 года читал в Институте лекцию об Эйхенбауме (потом издал статью «Формалист о Некрасове» – с возражениями Эйхенбауму) и был жестоко разочарован общением с аудиторией. «Когда заговорили слушатели, оказалось, что это дубины, фаршированные марксистским методом, и что из тысячи поднятых мною вопросов их заинтересовал лишь „социальный подход“», – записывал он в дневнике. И день спустя: «Вчера было заседание в институте, где приезжий из Москвы ревизор Карпов принимал от сотрудников и профессоров присягу социальному методу. Была вынесена резолюция, что учащие и учащиеся рады заниматься именно социальными подходами к литературе (эта резолюция нужна для спасения института), и вот когда все единогласно эту резолюцию провели, один только Эйхенбаум поднял руку – героически – против „социального метода“».