Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 184

10 сентября

При лампе. В ожидании Ириса. Увиденное. Услышанное. Подуманное.

Лицо Ники. Сжатое с боков, профильное лицо. С правильным красивым носом, с ясным лбом, с маленьким подбородком и с добродушным, немного чувствительным ртом. Бронзового тона волосы пытаются встать ежиком. Движения беспокойные, стремительные (когда расстанется с ленивой, лежачей позой). Плохо координированные, слабые, точно недоразвитые пальцы неловких рук. Взгляд янтарных глаз – пристальный, энергично все впечатления впитывающий и тут же их претворяющий в свое достояние. Познавательный акт на каждом шагу и жизнерадостное “да” всему, что видит. Смотрела на него, когда он выглядывал из окна в метро на пробегающие мимо станции от “Свердловской” до “Сокола”. Он видел их первый раз. Глаза стали из светло-коричневых черными от расширенных зрачков. И с таким пламенным неотрывным, всепоглощающим вниманием вперились в окно, и такую серьезную мозговую работу запечатлело на себе легкое, маленькое лицо, что казалось, может оно сгореть на этой работе. Такой горящий взгляд был у Ольгиного брата Всеволода, с детства, глядя на свет электрической лампочки, он думал: “Здесь свет такой, что сможет передвигать предметы”. Эта мысль росла в нем до 18-ти лет. На фронте в Кронштадте он смастерил какое-то самодельное сооружение, куда входила и обыкновенная электрическая лампочка. С помощью его он заставил стоящие в нескольких саженях от него автомобили двигаться на известное (небольшое) расстояние. Об этом был составлен протокол, подписанный полковым командиром. Я читала эту бумажку. Тогда был жив близко мне знакомый председатель ВЦИКа П. Г. Смидович, инженер по образованию. Я рассказала ему об изобретении Всеволода. Он заинтересовался и дал ему письмо к Жуковскому ^[676]. Заинтересовался и Жуковский. Он предложил Всеволоду объяснить ему принцип и технику его аппарата, но Всеволод не согласился на это. Он просил, чтобы ему оборудовали нужную лабораторию (это были годы разрухи – 1920–1921 год). И в этом случае обещал так усовершенствовать свой двигатель, что он будет действовать на расстоянии чуть ли не 500 километров. Лабораторию не дали. Дали рекомендательные письма. Он бросился в Ленинград с письмами. Там серьезно отнесся к нему один научный работник (фамилию забыла). Но в лаборатории и в поездке за границу (он просился в Америку) тоже отказали. Через два года он психически заболел и закончил свое горение в лечебнице для душевнобольных. Сестра его Ольга, которая его навещала, рассказывает, что он, разговаривая с нею, делал какие-то заклинающие и благословляющие движения правой рукой. Когда она спросила, что они означают, он ответил: “Надо воскресить митрополита Филиппа и патриарха Гермогена”. И лицо у него было одухотворенное. И глаза такие же горящие, какими он смотрел в детстве на свет электрической лампы.

“Проходит образ мира сего” ^[677].

Поверила бы я в воронежские и сергиевские дни, что Ольга после двухлетней разлуки может три месяца не повидаться со мной, вернувшись в город, где я живу? И поверила бы я лет 7–8 тому назад, что после двухлетней разлуки с подругой, связанной со мной шестидесятилетней дружественностью, – не тянет меня встретиться, когда она уже двое суток в Москве? И ее тоже не тянет. И если б не соединял меня с их домом Алеша и мое нищенское перепутье и Аллино обещание корма (пока не налаженного), может быть, и мы с Леониллой прожили бы (на 20 минут расстояний по метро), не повидавшись и три, и пять, и больше месяцев.

“По существу, Тарасовы равнодушны к твоей судьбе. Ты живешь на периферии их сознания и занимаешь в их сердце условное, очень незначительное место. Иначе разве они могли бы в такое грозное время сдвинуть тебя ближе к фронту, к нам, в нашу нужду, и так далеко от себя (они уехали на Кавказ). И теперь, когда Малоярославец взят обратно, если бы они вошли в твое положение, разве они не сумели бы устроить тебе вызов в Москву, как это сделала бы на их месте Женя, Людмила или Добровы. Они ограничились тем, что прислали теплые словечки и 300 рублей, на которые можно купить только горсть сухих грибов (на рынке ничего, кроме грибов, не было)”.

Эти слова вспомнились мне теперь, еще на одном этапе Аллиной опеки моей старости. Они не зачеркивают моего благодарного к Алле чувства (ведь могла бы она и совсем вычеркнуть из своего обихода эту опеку. Ведь оформленных юридических обязательств у нее по отношению ко мне нет). Но в своем всегда четком и справедливом суждении права Наташа и на этот раз. Несомненен факт равнодушия в том, что почти неделя уже, как обещанное с барского стола пропитание Мировича свелось к тазику с картошкой, с одной морковью, двумя огурцами, с тремя пирожками и блюдечком лапши и Жениного овса, не будь этого, мой режим соколиный свелся бы к хлебу и кипятку в эти дни.

(Добавлено 15 сентября)

Мирович не прав. Продукты тарасовские не дошли до него вовремя благодаря целому ряду неувязок, в которых Тарасовы не виноваты.

13 сентября

12 лет тому назад в сентябре неожиданно и непонятно для сожителей моих (семья Л. В. Крестовой) я внезапно собралась в Киев. Это было сопряжено с разными трудностями – и денежными, и квартирными, и хлебными карточками, – но ничто не могло остановить меня. Было внутреннее указание, что в Киеве произойдет нечто для меня в высшей степени важное. (Нечто подобное описано у Соловьева в его “Трех встречах”.) И важное произошло. Воздух, каким я дышала в детстве и первой юности, деревья и цветы в первозданной красе, как воспринялись они на утре дней, люди в первозданной их значительности – и вся жизнь в кольце, спаявшем в одно целое младенческое сознание со старческим.

Все это мне мог дать только Киев, где я родилась и выросла. И совершилось это в определенный день и час. Свидетелями были акации, зеленый овраг, образ умершей сестры на его склонах, где она часто уединялась в детстве с любимой собакой – Спартанцем. И синее, бархатно-синее небо и душистый воздух Украины.

Второй зов был пять лет тому назад. На этот раз призывало так властно и настойчиво море, что я все сделала – вернее, все обстоятельства так сами сгруппировались, что я могла попасть в Севастополь и в Харьков. Там кольцо, спаянное в Киеве, ощутимо включилось как звено в жизнь несчетных поколений, приняло печать их судеб и ответственность за них и перебросило меня к далям Вечности.

Третий, и, вероятно, последний, зов – ночь у Донского монастыря.