Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 185

Страница

Ощущение рубежа в своей, в общечеловеческой и в жизни всего космоса (“новое вино”). Ощущение вселенского братства с “миром видимым и невидимым”. Призвание (но потом оказалось, в пределах земных лет неосуществимое). Новая форма сознания – ощущение непрерывного излучения своего существа во все концы космоса и восприятие всех его излучений. Новое самоощущение: были в кустарном музее такие деревянные куклы, которые включались одна в другую, причем внутри этих матрешек находилась уже не раскрывающаяся, крохотная, с горошинку, кукла. Если сравнить ее с зародившимся (или впервые почувствованным) ветром нового сознания, одновременно с ним ощущаются и все 12 оболочек личности. То есть человек сразу будет чувствовать себя вокруг тайны моего лица и свой младенческий, и отроческий, и юношеский, и зрелый, и старческий – все возрастные лики сразу и все как оболочки для нераскрытой в здешнем мире своей сущности.

24 сентября. Москва

В эту ночь над Москвой пронесся ураган необычной силы. Деревья в переулках Сокола и на бульварах Ленинградского шоссе сразу приняли зимний вид. На высоких тополях, кленах и березах за эту ночь не осталось ни одного листа. Зеленеют только низкорослые, стриженные по-версальски деревца. Что-то было в этом организме стихий, напоминающее о светопреставлении. У нас, в Соколе, все лампы в 11 часов потухли, и мы до двух часов ночи (я и моя квартирантка А. И.) из окон могли наблюдать этот небесный налет в течение трех часов. Сначала мы приняли непрерывные вспышки яркого электрического света на небе, темном до черноты, за отражение зенитного огня в округе Москвы. Потом сообразили, что в такую бурную погоду немец не полетит. Вспышки были безгромные, и их нельзя было объяснить как обыкновенное явление налетевшей грозы. Стрел и зигзагов молний не промелькнуло ни разу, только с одной стороны, справа от нас (если ехать по шоссе от центра), то и дело загоралось над невысокой крышей, видно из окна, ослепительно сверкающее пятно. Иногда оно подымалось выше, разрасталось до размеров экипажного колеса, и в нем появлялось вращательное движение. Ветер выл и странно гудел не переставая. Но что всего удивительнее, что казалось уже сверхъестественным, – с неба, покрытого тучами, усеянного звездами (они были видны из окна между вспышками небесного электричества), порывами хлестал дождь, ударяющий в стекла наших окон. Дом, не очень старый, дрожал мелкой дрожью до основания. Со всех стен его неслись какие-то стуки, скрипы, раздавался сухой треск. А. И. ожидала в ужасе, что огромный старый тополь, который растет рядом с домом, рухнет под напором ветра на крышу и раздавит нас. В один из подобных ураганов у кого-то из соседей было такое происшествие.

Робкая, женственная и нервная А. И. трепетала и замирала от страха. Во мне, как и всегда перед разгулом стихий, перед лицом опасности (да здесь я в опасность и не верила) жили предки, псковские ушкуйники. И несмотря на ветхую старость, что из лермонтовского “Мцыри” (как брат обняться с бурей был бы рад; рукою молнию ловил…), и с минутами ветхозаветного религиозного ощущения – “синайское откровение в грозе и буре”.

30 сентября

Под кровом Анны. День ясный, серебряно-синий, холодный.

Под этим кровом, который на определенные месяцы стал моим за время войны, “оружие прошло душу” двум матерям. Теперь третью мать ожидает такой же удар меча – в душу, в сердце, во всю дальнейшую жизнь. Пришло известие, что Анна Александровна Луначарская, жена Анатолия Васильевича, потеряла на новороссийском фронте единственного своего сына, тоже Анатолия ^[678]. Известие пришло стороной и до нее еще не дошло. Никто из жильцов этой к ней дружественной квартиры не решается оповестить ее об этом страшном для нее, особенно страшном горе при ее страстном и углубленном к сыну отношении. Мы стояли час тому назад в ее комнате с близкой ее подругой перед портретом ее сына и обсуждали, как, в какой форме нанести ей рану, и, может быть, смертельную (у нее кровяное давление – 250). Она вошла неслышно, когда ее не ожидали. К счастью, над портретом были две картины – какие-то лиловые цветы. Чтобы оправдать нашу позу, я, поздоровавшись, спросила ее, какой художник написал эту полусирень, полугерань. И странно было видеть ее оживленное, приветливое лицо, с каким она ответила, что это картинка Ульянова ^[679], а эта вот такой-то художницы. И задерживала меня, произнося какие-то любезные слова: “Всегда во всякое время рада вас видеть и т. д.” А я пятилась к двери, опасаясь, что в лице моем проскользнет ужас мысли – что говорит она о цветах и я с ней говорю, а над ней уже занесен меч, который, может быть, сегодня разрубит пополам ее сердце и всю жизнь…

Этот “глас в Раме”, этот плач и стенание хлынули в мою жизнь последние дни через неожиданную и даже не совсем понятную для меня близость к тяжко раненной душе Анны Александровны (Луначарской).

Мы с ней совсем чужие, “разных небес”. Виделись пять-шесть раз мимоходом в общей квартире. Но когда она стала заходить в нашу комнату и молча обнимать меня и смотреть в глаза, и однажды сказала: “Я люблю вас”, других слов для общения уже было не нужно. Она знала уже, что я знаю о ее горе и понесу вместе с ней. В один из таких моментов сидения плечо с плечом, рука с рукой я сказала (и не я, а как бы кто-то более меня имеющий право говорить), что она не должна до конца верить вестям, до нее доходящим. Что надо доверяться внутреннему видению. Что и я так же вижу ее сына, как она. С тех пор при встречах мы не говорим о нем, но обмениваемся безмолвным током “Эроса”, который один вносит жизнь и смысл в человеческие отношения (в Древней Греции это “Эрос-воскреситель”). И верится мне, что я попала в квартиру Анны <Александровны> главным образом для того, чтобы пройти с этой раненой материнской душой через самую трудную ее переправу над пропастью возможного отчаяния.

Страница