Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 183

7 августа. Раннее утро

В такое же раннее утро 21 год тому назад я сидела на бревнах посреди больничного двора в Сергиевом Посаде. Михаил (Димин отец) пошел в родильное отделение, куда с вечера проводили Наташу, почувствовавшую приближение родов. Это было не только их, но и мое дитя. Так было предрешено нами в их браке.<…>

Они решили назвать его Сергием. А мне за два-три года до этого снился он среди звезд, и было во сне его имя “Астей” или “Астрей”, о чем я Наташе и написала. Она тогда с грустью ответила в Ростов, где я жила: “У меня не может быть детей”. Я примирилась с тем, что он не будет Астей (я думала наречь его Себастианом, чтобы звать “Астей”), но каково было мое радостное ощущение исполненного обета, когда я узнала, что 7-го празднуется память св. Астерия. И когда Флоренский, придававший особое, мистическое значение именам, стал на крестинах Сережи рассказывать, что Астерий и Сергий равнозначащи по смыслу. Астерий – “звездный”. А Сергий – что значит “вплетенный в земную жизнь из мира звездного”.

Михаил с бледным от волнения, светящимся, как алебастровая лампада, лицом подбежал к бревнушкам, где я его ждала, и, целуя мое лицо и руки, сказал: “Мальчик, Сергей. Наташа здорова. Все благополучно. Только боюсь, тебе Сергей не понравится – голова огурчиком, нос – большой, как у меня”.

Но он ошибся. Какая бы ни была голова, какой бы ни был нос у этого таинственного звездного пришельца, он был для меня чудесно дарованным мне сыном, еще до рождения своего знакомым и любимым.

Когда на 4-й или 5-й день мне разрешили в больнице его увидеть, он поглядел узнающим взглядом (“узнающий” – это мое восприятие, но умность и сознательность взгляда в нем отметил Флоренский, крестивший его на восьмой день; так же, как и на редкость раннюю улыбку, какой он и меня встретил).

Сергей в Туле. В пулеметном училище. Учится бросать минометки. Занятия для Астрея, для Сергия не очень подходящее. Но верю, что тем или другим способом, исходящим не от человеческой воли, хотя и через чью– нибудь человеческую волю, от руки его будет отведена необходимость убивать. Настолько верю, что не испытываю того мучительного волнения, в каком живет весь этот месяц Сусанна, его бедненькая жена. Ее письмо – сплошное затаенное рыдание раненого сердца, полного тоски разлуки и страшных предчувствий. Я не разделяю их. Верю предсмертным словам Сережиной матери: “Все будет как нужно. Все будет хорошо. Все будет в свой срок”. (Так и случилось. Сергей с октября переведен в инженерное училище на станции Болшево, под Москву. – Примечание 14 ноября 1943 г.)

9 августа

Много лет тому назад покойная сестра моя Настя (она была не только поэт, но и еще и фельдшерица и мистически одаренный человек) выдвинула теорию о всяком физическом заболевании как об отражении комплекса душевных недугов.

По ее словам, больные, с какими она имела дело, подтверждали ее догадку о том, что и в какой ситуации они пережили прежде, чем заболеть канцером, спондилитом, болезнью глаз, ушей, ног и т. д.

У Гоголя в “Переписке с друзьями” ^[675] есть фраза: “Вся Россия больна”. Некоторые критики обвиняли его в субъективизме: заболел душевно сам и проецирует свое состояние на всю Россию.

А мне слишком понятно, что он этими словами хотел сказать. (Еще сгустишь немного это гоголевское восприятие, и сказалось бы оно так: вся Россия – мертвые души.)

15 августа. Ночь Палашевский рынок

Если бы знать заранее, что такое Палашевский рынок – да и всякий другой московский рынок в воскресенье, не погнал бы Мирович туда сегодня обветшалого “брата моего осла”. Как в церкви во время пасхального крестного хода, каждый человек на рынке обхвачен плотно с четырех сторон человеческими телами. Он идет, то и дело прижимаясь животом и грудью к чьей-то спине, наступая на чужие пятки и на своих чувствуя чьи-то носки. И справа, и слева плечи его сжаты плечами соседей по рыночному шествию. Вырваться из этой потной телесной волны можно лишь тогда, когда она доплеснет до ряда каких-нибудь лотков. Тут можно единоличными усилиями локтей занять позицию перед кучками моркови, корзинами брусники и запоздалой малины, перед огурцами, перед цветами, перед картошкой и молоком.

Тороплюсь, пока не ошеломила и не захлестнула меня до смерти покупательская волна, приобрести из моей рыночной ассигновки (30 рублей) 4 морковки, веник полыни для напоминания о душистых межах между нивами, увы! уже скошенными. И букет лилового вереска для моего Данта. Обратная волна несет меня между двумя рядами московской бедноты, отвоевавшей право безданно-беспошлинно продавать остатки своего жалкого скарба, в стоячем положении держа в обеих руках то, что может в них уместиться. Чего только не продают эти изможденные старухи в шляпах дореволюционного времени и худосочные многосемейные домхозы разного возраста, и старики, и подростки. Наскоро смастеренные из лоскутков детские платьишки, полустоптанные туфли, подошва – тоже полустоптанных мужских штиблет, альбомы, брюссельские кружева, сахарница с отбитым краем, стаканы, старые открытки, катушка ниток и коробка спичек. “Сколько просишь за нитки, гражданочка?” – “100 рублей” (кило хлеба). “Отдай за полкила, вот тебе 50. Кила никто не даст”. – “Дадут, – говорит она уверенно. – А полкило все одно, что фига с маслом”. Запонки, обручальное кольцо (с пробой! с пробой!) – зазывает молодая женщина. Еще у нее в руках вязаная салфетка под лампу и рамка для фотографии, оклеенная раковинами. Тут же красноармеец – на грязном клочке газетной бумаги у него на широкой заскорузлой ладони несколько кусков сероватого сахару и полуобтаявших соевых конфет. “Сахар – по 10, конфетка по 12-ти”, – отвечает он на вопрос домхозы. “Уж больно изгваздал ты его”, – говорит она, доставая 50 рублей бумажку. “На позиции со мной был, там чистоты не спрашивай”, – эпически замечает он, отсчитывая замусоленными корявыми пальцами пять кусков.

Благообразная старушка сложила в канарейкину клетку всю мелочь, какая у нее нашлась для продажи: красный сургуч, молитвенник, несколько футляров с очками, старый календарь, щипцы для завивки, мыльницу. Держа в объятиях клетку, она молча и приветливо улыбается тем, кто останавливается перед ее товарами.

Внезапно в конце этого ряда появляется субъект босяцкого вида, в картузе козырьком назад, опухший от пьянства. В руках у него какие-то редкие оранжерейные цветы – воздушные конические шапки, белоснежные, наверху чуть розоватые. “Цветы прямо из раю. Сам сорвал, когда был изгнан, – без улыбки рассказывает он двум молодым женщинам. – Дорого, вы говорите? 20 рублей, по-вашему, дорого! Но тогда что же дешево? Только жизнь дешева”.

Рынок, рынок, купля и продажа. Бой стяжаний, жажда обмануть. Вырываюсь из толкучки в преддверие ее, в узкий и короткий переулок с веником полыни, букетом вереска, с 8-ю морковками и с ощущением чудесного спасения от кровоизлияния в мозг.

23 августа. 12-й час ночи

Харьков взят. По радио ликующие плясовые мотивы. Прогремело 12 выстрелов победного салюта. С балкона были видны над горизонтом (то есть над крышами Пушкинской улицы), как взлетали большие зеленовато-белые шары и вслед за ними неслась к зениту разорванная на отдельные пунцовые черты длинная, изгибающаяся у зенита линия. Это было красиво и торжественно, если бы можно было забыть такие же победные огни на фронте. Ужас убийств, безобразие и беззаконность войны, военных действий, все эти оккупации, беженцы, сжигание целых сел и городов, хлебных скирд и амбаров с зерном. И метание бомб с неба на мирных жителей, на женщин и детей.