Маятник жизни моей... 1930–1954 - читать онлайн книгу. Автор: Варвара Малахиева-Мирович cтр.№ 181

16 июля. День

Тоска и хмурость в небе сером. Когда я долго пробуду на моей “вышке” и мне хочется порой самого простого, до вульгарности простого отдыха. Так одно время мы предавались часа на два– на три игре в подкидного дурака (я, Александр Петрович и Леонилла). На деньги. Без них нет азарта. А почему-то он нужен, когда вот так устанешь.

Когда живешь среди природы – игра в дурачка не нужна. Там отдыхаешь где-нибудь, прислонясь к сосне, как в объятиях самой Матери-Земли. Бездумно следишь за облаками. Погладишь травинку, колыхающуюся рядом. Прислушиваешься к шелестам, шорохам леса – и кончаются все терзания, вся ответственность индивидуального существования. В этот июльский, но такой угрюмый и холодный день, в окружении тарасовских стен и за ними – всех каменных нагромождений Москвы – сказочно тепло вспомнилось вдруг Сенькино ^[668], имение на Оке, где гостили в семье Лурье одновременно я и Шестов. То, что называют “личной” жизнью, и у него, и у меня шло по отдельным руслам. Но было общее русло неизменного сопутничества душ. И каждая встреча, каждый разговор были проникнуты ощущением – теплым и нездешне праздничным. Когда он уехал, осталось общество Тани Лурье и Лили (сестры М. В. Шика) – ученически в меня влюбленных и мною нежно любимых. Лев Шестов и Лиля в загробном мире. Таня – давно в загадочной стране, называемой безумие. В Париже в какой-то лечебнице. Может быть, и она уже прошла земной предел, хотя в сновидениях моих, какими общаюсь с миром потусторонним, я встречаю только Льва Шестова и Лилю. Таню же, если и вижу – встречаю в аспекте, в каком вижусь с моими живыми друзьями. И вот – забыто почти все, о чем говорили они со мной под липами и елями огромного парка и на песчаной отмели Оки. Памятны лишь некоторые темы разговоров. Но помнится общий колорит устремленности друг к другу, бережного внимания и неослабного интереса. Помнится, как лестница, ведущая на какую-то ступень горного царства, куда мы вместе должны были войти.

И еще помнится овраг, который тянулся до самого поля через огромный, тенистый парк, где жили совы и белки. Какая-то большущая белая сова два раза прилетала к моему окну перед рассветом, садилась на соседнюю елку и стучала клювом в окно. И залетали несколько раз в мою комнату летучие мыши. Эти аксессуары средневековых ведьм дали повод девочкам и Л. Шестову и другим взрослым шутить надо мной, обвиняя меня в колдовстве.

– И эта сова, уверяю тебя, не сова, – с вдохновенным видом говорила кудрявая, пепельноволосая синеглазая Таня. – Это, может быть, аэндорская волшебница прилетает к тебе в таком виде или Рената из “Огненного ангела” ^[669]. И жаль, что ты не отворила ей окно. Может быть, она тут же превратилась бы в женщину и научила бы тебя разным волхованиям.

Года через три бедняжка Таня проездом за границу через Киев, где я в то время находилась, сама рассказывала мне о том, как волхвовал над ней Вячеслав Иванов в какой-то пещере, заставляя обменять свою душу на душу двоюродной сестры ее Нины, с которой у нее внутренне не было никакого контакта. И много других чудесных происшествий рассказала она мне – о романе с князем Одоевским и с Гёте, о преследовании поэта Балтрушайтиса, Игоря Северянина. И бреды эти уже не прекращались, оставляя какую-то часть души здоровой. Настолько, что в Париже могла перевести для печати на французский язык какие-то чеховские рассказы.

17–18 июля. Москва

Тарасовская квартира. Глубокая ночь. Глубокая глухая тревога в тайниках души. Нельзя жить дальше, не преклонив колени под епитрахилью невидимого духовника. На этот раз у моего аналоя мудрый и кроткий учитель – друг, в Боге почивший 14 лет тому назад.

– Вы опять прегрешили против законов воплощения; вы обнаружили нетерпеливость, своеволие и дерзание не по чину, – с мягкой укоризненной улыбкой сказал он. – В орионские ваши дни ^[670] я это уже говорил вам: вы предваряете события, через которых должно пройти душе вашей. Вы хотите ускорить свой путь и этим удлиняете его. В нетерпеливой жажде познания вы приподнимаете завесу тайн, для которых не созрел ваш дух. Однажды я это уже говорил вам и вновь повторю: на земле наше дело маленькое, хоть значение и следствия его огромны. Вы приняли за посвящение то, что в сужденный срок вам дано было коснуться тайны внеличного, вселенского значения вашей дороги, вашей личности, вашей судьбы. Вы не всмотрелись до конца в это откровение и не сделали из него самого главного вывода: “нет такого движения в человеческой душе, которое не имело бы своей иррадиации во все точки Целого”. Миссия же, которую вы в себе ощутили в ночь у Донского монастыря, давно уже, хоть и плохо, проводится вами в жизнь, поскольку вы включили в орбиту своей души сопутников и матерински приемлете сыновние вам души. Но в том ошибка ваша и вина, что вы дерзнули иррациональное, вами пережитое, рационализировать, не подождав дальнейшего раскрытия коснувшейся вас тайны. Вы малым разумом и большим воображением своим предуказали нормы и формы душе, вам сыновней, вошедшей в орбиту вашу. И права она в смелой и честной интуиции своей, что, любя и принимая вас, не приняла до конца норм и форм своего духовного сопутствия с вами. Отныне все отношение ваше к душе, вашему попечению вверенной, сводится лишь к неусыпному вниманию к духовным запросам ее, к посильному удовлетворению их и к любви, которая “не ищет своего”. Остальное – приложится. Не нужно забывать, что дальнейший путь наш, как и его конечная в мировом масштабе цель, нам неизвестны. И что лишь постепенно и отчасти, по сколько мы можем вместить, открывается нам значение наше в тех или других свершениях, как и их значение для нас. Философ, всю жизнь посвятивший богоисканию, говорит (по поводу славянофильских утверждений: “Мы – народбогоносец”, “Москва – третий Рим”) – “Народы не то, что они о себе думают, но то, что о них думает Бог”. То же самое мне хочется сказать применительно к каждой человеческой душе: она не то, что о себе думает и что думают о ней те или другие люди, а то, что “думает” о ней Бог.

Смиренно преклоняю колени и, чувствуя на голове своей священно дорогую руку учителя и друга, слышу слова его над головой моей, склоненной под епитрахилью: “Отпускаются тебе грехи твои. Иди и впредь не греши”.

22 июля

В сознании, что ты любим, есть расслабляющая нега чувств, некое духовное сибаритство, довольство своим отражением в любящей нас душе (“любят, любуются мной, значит, я – хорош”). Настоящую внутреннюю опору и крылья дает лишь собственная любовь, поскольку она “не ищет своего”.

Когда буря гражданской войны разметала близких друг другу людей в разные стороны и отрезала возможность общения на целые месяцы, я оказалась в Ростове-на-Дону, а мать осталась там, где и жили, в Воронеже. Как только стали появляться оказии для передачи писем, я прислала Ольге в Воронеж запрос обо всех близких и получила ответ, что мать моя жива, но брат пропал без вести во время мамонтовского налета, что тетка моя, подруга матери, с которой они жили вместе, умерла, а также умерла от тифа и Олина мать. В конце письма Ольга предлагала привезти мать ко мне, так как “жить Варваре Федоровне (матери моей) не с кем и не на что. Живет она пока с Наташей” (домработница тетки). Тогда я позвала мать к себе – я была лектор в Народном университете и инструктор детских садов и в квартирном и пищевом отношении была устроена.