Видения Коди - читать онлайн книгу. Автор: Джек Керуак cтр.№ 98

Коди тоже слушает «Грозу преступного мира»: в темноте сидит он или хочет сидеть, но Эвелин терпеть не может «Грозу преступного мира», ей больше нравится «Облава», загвоздка для нее в мебели, никак им не послушать радио в темной кухне во время кормежки, а гостиная у них, как гостиные у польских горняков в Пеннcи, франко-канадских фабричных в Массачусеттсе и ирландских цирюльников на Западе, не используется…. – качая своих детей на всех трех коленях, говоря: «Тшш», «Слушай», «Ну же» и все глаза, большие и малые, тусклые и сияющие, устремлены на кроваво-красную шкалу радиоприемника. Где-то кукарекал петух. То был петух Шекспира, что пел Эвелин под Новый год. Коди женился на женщине из хорошего общества, которой хочется, чтобы он, когда слушает «Грозу преступного мира», сидел ровно на свету.

Коди брат, которого я потерял – Он Третейский Судья всего, что я Думаю. Я последую, я когда-нибудь говорил, что не стану следовать? Или просил ли я вообще следовать? – Мы сидим и рассуждаем о высоких ценах, болтаем практично о всамделишных счетах из бакалеи, (с которыми я не имею ничего общего), грызем ногти; «Чертова жалость-то, – говорит Коди, – угу, вот что это такое (кашель)». Он смотрит себе на запястье, нет ли там признаков крапивни, или разглядеть линию волосков, или подумать. «Хем», – говорит он; во грезе своей он отворачивается, аки Цезарь. Я начинаю подозревать, что он знает, что я за ним наблюдаю. Глаза его медленно обращаются к моим; это нелепо; но он не смеется, он пялится прямо на меня, весь краснеет, выглядит так, будто задерживает дыхание, о да, так и есть, он лишь задерживает дыхание и хочет убедиться, заметил ли я, насколько долго и хорошо он это сделал; также неизбежно он должен сказать: «О в натуре отличная срань».

Ну, весь мир состоит из людей.

Давайте развернем камеру на Коди и поймаем его при его спешке вверх по пандусу, как Джоан Драншенкс в тумане, но Божже он же перегонит камеру! – он бы саму молнию изумил своими свертобьями, очетрепетами, выпендрежами, трубочными джигами и «сияющими глазами»; из него б даже сын негодяя не вышел, до того нечестен он на вид… пфах! Он герой, чемпион, он написал «Лору», он женился на Фрэнке Синатре; Дейвиду Роузу он подарил его самый первый поцелуй, иль то был Тур Хейердал! Аксель Стордаль. «Кон-Тики»! Один человек покончил с собой потому, что не сумел написать такую песню. Это меня изумляет в Америке. «Братишка, видел ты свет звезд на рельсах?» О изысканно они ныряют, изысканно они ныряют, за греков, под железнодорожные перроны (с которых рваное письмо в корзинке должно было вроде как нырнуть и вслед за тем уплыть, либо, то есть, ухлестать).

О брат Коди Помрей Ночи! Почему не говоришь ты со мною! Кто породил твой Страх в Туманной Тьме? В туманной тьме, гоготуманной темноте – Коди стоит, тормозной кондуктор, на передней платформе Дизельного маневрового паровоза, катится двадцать пять миль в час вдоль по сортировкам, вниз по пятидесятой ведущей, к стрелкам на десять путей; Коди стоит, непреклонный, непредсказанный, безвыразительный, едва ль не тупо смотрится и до смешного серьезен, Коди Помрей, показывает мне, как он умрет, и до чего хорошо делает, а также не показывает ничего никому, лишь просто будучи там, мертвым в пустоте, (Коди Помрей один на сортировках). «Он зарабатывает на жизнь и мычит в темноте», как говорит франко-канадец, «вместо товарной тележки», где отец его потерялся и он стал один, когда Фрэнк Синатра пел свою первую душещипательную «Эта любовь моя», а Коди было четырнадцать, и он ее услышал из дверей свингующих баров, как припев собственной тревоги и мучительной любвеутраты своего кота, которого только что убило, маленького черепно-сокрушенного потерянного братика котика minoux ^[57] этих мучимых вечностей, этих чертовых хвороб – зачем Коди настаивает на рельсах? «Это все на рельсах», сказал он мне поначалу; и вот поэтому он упал на один последним Паденьем, через десять лет после тех первых бильярдных дней, и его почти переехало чугунными колесами затяжки в холмах. Это потому, что из шести получается шесть, а Младший – сын Старшего, как и его солнце, и он повторяет привычки того, кто постарше, в извращеньи его лучшей поры, и фокальной истории. Сходным же образом, следовательно, пьет сладкое вино, чтоб облегчить свое дымящее горло лишь, не потому что он алкаш; кого стерпят алкаши? кого – Но поскольку психология обоюдоострый меч, и мелкая родня стала БАЛДЕЖОМ, довольно.

Имея дело с Коди, я чувствовал, что у вселенной прочный лик, крепкая челюсть (трезвостопая она, не троллепалая).

ДЖЕК (думая). Ничто не пахнет сильнее ссак, чем ссаки – я весь день сижу над их аммиачными ужасами. – Цветная публика забыла своего Головокружительного Гиллеспи ради Чарли Паркера; белая публика вспомнила Бенни Гудмена и забыла Арти Шо

КОДИ (прерывая мысль). Затхлоротая дама, пизда та, думает, что она такова, как стоит палконого на углу, как старая карга, и пропускает транспорт, едущий мимо ее Ханнегана, кто – афф, ну; – ну, он, беда с Джеком в том, что он – черт – он не заканчивает то, что начал, поэтому я не могу весь день там стоять, мьяк, типа как сегодня вечером перед Булочной, а он со мной разговаривает, крупный писатель на тротуаре, и Ухх что может – парень – я грю, ему самому – я не могу – Ох, ага (нямает и зевает); но Джек это – ну, он, в тот раз в Шикаго, но, он, – ах, ну; Джек смотрит на меня в той старой шляпе, что на нем, думает, у меня отличный звездный свет в глазах – А я ж ничё, кроме простого честного шмаровоза, я ж не, пфах, чего, ап – У меня никакой косячной трубки нету; никакой я не Денни Дуболом да и никакая не кубинская гора и не торговец пузырявой жвачкой, я Коди Помрей. И нечего мне делить со всем вот этим вот (кхем); я не пердяю со всей этой сранью; я не заточен под то, чтоб на мне играли, как на пикколо; никакого грузача для этого ебача у меня нету, для этого паршивого ебаного шурина, как в кино и комиксах, что никогда за квартиру не платит или за еду, и вечно в доме ноет; вот что он такое, ебаный шурин; чего, вот же гнида; да у меня моих слов больше, чем у Сида Сизара, у меня больше – блять, я чё должен сделать, чтоб выпутаться из этой дилемены, дилеминемины, диммемы, ейр – вот гнида; этот – (вздыхает); ух-х – (все это время Коди разыгрывал ровно то, что вы только что прочли – как будто я мог бы начать книгу во втором лице, а не в первом или в третьем – так, чтоб смутить дам внутри своих мыслей, как лакей старый дикий Том Калабрезе, балансирующий чайными чашками у себя на колене с теннисным мячиком в ухе, чувак, я в смысле, теннисный мячик в его, первоначальный теннисный мячик, у него в подоле, лежит на книжке, и острит весь день с дамами и бабушками той стороны; Коди думает, как сердитый ирландец, ноющий в американских барах, совсем как француз Селин, ноющий и жестикулирующий во французских барах, но только вот великих слов у него так гораздо больше — Яааак! кричит сын его Тимми Помрей, узурпируя и извергаясь, сербая, булькая через край живучестью тех краев. Вот Коди возвращается к «серьезным и разоблачающим» мыслям)

КОДИ. Я себя выбалдею с такой скоростью – слишком тяжко работать на этой парковочной стоянке; но мне же надо что-то делать между сезонными заходами на тормозного кондуктора; все в стране это знают; никаких денег больше нет. Эта пизда все это время ради меня не осмеливалась ни на минуту приподнять свою хорошенькую ножку, чтоб я увидел, когда выбралась с низкого сиденья того «кадиллака» Пийсят-второго с рулевой баранкой одним пальчиком и Рыбьехвостыми Мальками взад и вперед – Оп, клиент, да, сэр? Чего, да, сэр. Нет, он в другую сторону едет, эт не клиент, это зануда. Темный день, когда просить больше не о чем; солнце; через час дождь. Он не клиент был, Джек бы сказал, он был Дьявола или Дэниэла Уэбстера, Словарь Джека хохотал бы, кабы слыхал, как я так проказничаю – Я благодумаю так – в опщ – Аахтыж! Я зеваю на пустоту – Дорогу Царю, Царица пала замертво, он пришел посмотреть Полониополоса, греческого трагика, который был в той урне говна, что они жрали в Монтене, дабы доказать что-то насчет Классиков, и это было доказано хорошо. Ну, мне надо будет почитать Монтеня на Монблане, наверно, все шутки в сторону, я не читал, не стану читать, времени нет – ну, чё, читанное читано, пусть читаный сам себя читает – черт, да никакой тут разницы – что вообще происходит? где это я? О, стоянка, этот бетон был растяжкой и холодом у меня в спине, мир этот предоставил ветер для дыханья моего, покуда греб я свои мысли. Это было бы мило (с величавым élan ^[58] озираючи день). Ах, миссиз Мёрфи вона в том многоквартирнейшем окне взмахивает вверх половичком, и зовет миссиз Тарантино, и они обмениваются банками спагетти через розистую пустоту целый день, что весь высвещен солнышком и (эть мушки там трепыхаются) и зыбящиеся моря стирки, чтобы ангельские крылья получились для общей сливочной белой и золотой атмосферы домохозяйкинских денечков с темным чужаком, сидящим у колодца и глядящим на все вот это вот, будто Бетховен слушает лязг прачек в маленьком европейском растяженье, или еще лучше и лучше некуда, единственный и неповторимый Омар Хайям, расслабляется в тенечке, видя и зная все окрест и больше всего наслаждаясь марихуаноподобною грезой ихнего, домохозяйкинского, покоя; лучше, чем Хайям, старый слепой пророк и нищий африканского, Бельгийского Африканского Конго, городишки, который сидит с палкой и целый день пичкает их замечаньями, что взбухают из его нескончаемых медитаций у бамбука и в пределе, Великий Негритос Мира, Авраам, Адам, Езу, трещит своими четками с причиной своего собственного и оставлен в одиночестве; мы вдвоем комбибируем, перемешиваем теперь два разума; вот и Хайям.