Боян, желая вставить словечко, открыл было рот, но Илья
показал ему свой волосатый богатырский кулачище, и тот, клацнув зубами, рот
захлопнул. А Илья продолжил:
— «Налево пойдешь, в избу читальню попадешь, — на
том камне писано, — направо пойдешь, славу себе сыщешь, а прямо пойдешь,
голову свою сложишь». Ну, думаю, налево мне не надо, грамоте-то я не шибко
обучен. За славой мне тоже недосуг бегать, пусть она за мной бегает. И двинул я
коня прямой дороженькой. На Киев. И любой богатырь бы так поступил, верно я
говорю?
Алеша и Добрыня согласно закивали. И вновь опрокинули на
радостях свои чарки в глотки. Вокруг раздался одобрительный гул. Впервые,
доселе увлеченный беседой, Иван украдкой огляделся. В кабаке за столами
дубовыми сидело по меньшей мере три десятка бравых молодцев. И все устремили
свое внимание к столу его новых товарищей.
— Ну вот, — продолжал Илья, — не прошел мой
конь и десятка верст, как услышал я посвист змеиный, да окрик звериный. Конь
мой встал, как вкопанный, а я, хоть и не робкого десятку уродился, сомневаться
стал: туда ли еду. Кровь от того свиста в жилах, прямо скажу, стынет.
Глянул я по сторонам, никого нетути. Глянул вверх и вижу: на
трех дубах корявых гнездо огромадное свито. Тут слетает с него и встает передо
мной птица-не птица, человек-не человек...
— Соловей разбойник, — не выдержав, вставил
словечко Боян и испуганно прикрыл рот ладонью.
— Точно, — сказал Илья с расстановкой, тяжелым
взглядом смерив старца, — соловей.
— Молчу, молчу, — затравленно втянул голову в
плечи сказитель.
— Правильно, — одобрил Илья, — и вот говорит
мне соловьище этот поганый: «Доброго пути тебе, Илья Муромец. А давай мы с
тобой, богатырь, побратаемся. Будь ты мне братом названным. Станем мы по Руси
гуляти рука об руку, подвиги вершить богатырские». Ничего я ему не ответил,
только вынул свой булатный меч, да и срубил чудищу буйну голову...
— За что?! — поразился Иван.
— А так, — объяснил Илья, — что б не лез с
любовью со своей.
— Темный ты, — сказал тихонько Боян Ивану на
ухо, — былин не знаешь. У них, у богатырей, заведено так. Вот и Алеша с
Тугариным тоже, и Добрыня...
А Муромец рассказывал дальше:
— Положил я соловьеву голову в чемодан и дальше двинул.
Чуть-чуть проехал, глядь: терем расписной. Постучал я в дверь, та из петель-то
и выскочила. А в сенях — девица красная стоит, в руках кочерга: от врага
обороняться. Как ударила она мне той кочергой промеж глаз, так и полюбил я ее сразу.
— Ну наконец-то, до дела добрался, — радостно
потер ладони Алеша, а Добрыня спросил, поблескивая глазами:
— А какая она, девка-то? Опиши, да поподробнее. Ноги,
там, у ней какие, остальное все...
— Какая? — переспросил Илья и тут же
ответил: — А мне как раз под стать. Кочерга-то у ней была в девяносто пуд.
— А ноги-то, ноги? — настаивал Добрыня.
— Ноги?.. — Илья задумался, потом пожал
плечами, — ноги как ноги, шестьдесят восьмой размер.
Добрыня мечтательно закатил глаза к потолку и зачмокал
губами. А Иван вспомнил свою изящную миниатюрную Марью и вновь утвердился в
мысли, что о вкусах не спорят.
— «Красна девица, — спрашиваю я ее, — как
звать тебя?» «Алена», — отвечает. «А будь ты, Алена, женой мне», —
говорю. Улыбнулась она в ответ, словно солнышко взошло ясное, и вижу: полюбился
я ей. Взял я ее на руки, отнес во поле чистое, и тут же мы с ней и
повенчались — под ракитовым кустом.
— Вот это по нашему! — хлопнул себя по коленке
Алеша и от избытка чувств опорожнил очередную чарку. Иван же, разомлев от алкоголя
и грез о Марье мечтательно произнес:
— И жили они долго и счастливо...
— Если бы! — горестно осадил его Илья, — эх,
если бы. И умерли бы мы в один день... Уж кто-нибудь позаботился бы. Так нет,
вернулись мы к ее терему рука об руку, тут и попутал меня нечистый
похвастаться. Поставил я в горнице ее на стол чемодан свой да и говорю: «Глянь,
Алена, от какого чудища я землю русскую избавил!» И крышку-то отворил. Как на
голову соловьиную Алена глянула, закручинилась. «Что ж ты, богатырь,
наделал, — говорит, — это ж батюшка мой, отец родный. Люб ты мне
стал, Илюша, да отец — дороже. Поеду я теперича в Киев-град на тебя,
богатыря, управу искать у князя, у Владимира, у Красно Солнышка». Сказала так,
вскочила в седло моего коня и была такова, только пыль вдалеке заклубилася.
Так-то вот.
Не сдержался тут Иван и заплакал во весь голос.
— А дальше, дальше, что было? — спросил он,
всхлипывая.
— А дальше вот что было, — ответил Илья, ликом
чернее тучи став, — пошел я во Киев, во стольный град пешим ходом. С
чемоданчиком. Три дня и три ночи шел, да раздумывал: «Не по смерть ли я иду да
по скорую? Не сносить мне головы, коль Алену Владимир послушает...» Вот пришел
я в Киев, двинул сразу в палаты княжеские, прошел во гридни столовые, глядь,
князь со свитой своей пир пирует. Крест я клал по писанному, да кланялся и
Владимиру, и Василисе-княжне, и боярам, и богатырям...
— Вот это я уже помню! — обрадовался
Добрыня, — как ты Владимира под орех разделал. Дозволь дальше мне
рассказывать, со стороны-то виднее.
— Рассказ этот ноша мне тяжкая, — молвил Илья
Муромец, — не пристало богатырю ношу с плеч перекладывать.
Он замолчал, и возникшая пауза была довольно тягостной.
Наконец, он вновь нарушил ее:
— Позднее я узнал, что, выслушав Алену, князь к ней
сжалился и меня наказать обещался. А саму ее, красну девицу, за попа Гапона
сосватать...
— А это еще кто? — спросил Иван.
— Не знаешь? — удивился Боян, — ничего,
узнаешь еще.
— Гапон — это Владимиров главный советник, —
пояснил Добрыня. — Ежели Алена за попа выйдет, второй дамой на Руси
станет, после Василисы. Но сам поп — прохиндей тот еще. Владимир ему
верит, а мы, богатыри, закваску в нем вражью чуем. Да доказательств нету.
— Как вошел я в княжескую гридню столовую, —
продолжал Илья, — встретил меня Владимир неласково. «Это кто еще, —
говорит, — к нам пожаловал, словно пес пешком, не на коне лихом?
Посадите-ка его на конец стола, там, где нищие да убогие...» А рядом с князем
попик сидит. Тот так надо мной насмехается: «То, видать, к нам Илюшка
пожаловал, что не знает, как к девице свататься, не срубив головы ее батюшке».
Осерчал я, понятно, за стол садиться не стал, только чемоданчик свой на него
кинул да и вон пошел...
— Ой, погоди, Илья, — снова влез Добрыня, язык
которого слегка заплетался, — дай я хоть расскажу, что у князя потом было,
ты же не видел. Когда ты вышел, да дверью хлопнул, стены в тереме треснули да
покосилися. Чемоданчик мы открыли, там — голова соловьева. Потом прибегает
стражник: «Князь, — кричит, — Илья Муромец с крыши твоей все золотые
маковки посбивал, а теперь в кабаке сидит, пропивает их. И всю голь киевскую
поит.» Рассердился князь, послал семерых богатырей Илью сковать да к нему
прислать. Не вернулись те богатыри, споил их Илья. Послал трижды по семь, и те
не вернулися. Видит князь, вся дружина его так переведется. Говорит: «Видно
спутал я Илью-богатыря с кем другим еще. Кто тут храбрый есть? Вы найдите его,
да скажите, что приму его с великими почестями.» Тут мы с Алешей и вызвались.
Ох, и погудели!