– Вот-вот, – хихикнула прелукавая Матрена Тимофеевна, – вот
и он таков же: болен, мол, чуть дышу, от усталости духа и тела моего, а кто
принуждал вчера еться до полусмерти?! Такие порастратят удаль молодецкую за
одну ночь, а потом палку в месяц ни разочку поднять не могут. Хотя... зря я
барина своего порочу: девок перепортил он на своем веку столько, что и не
сочтешь, а что поутих последнее время – так ведь война! По краешку смерти
хаживает мое милое дитятко... – Она всхлипнула, продолжая сноровисто обряжать
Анжель в тонкое батистовое белье.
– Votre enfant?!
[38] – переспросила Анжель по-французски,
однако Матрена Тимофеевна поняла ее.
– Хоть и не роженое, а мое родное дитятко. Не мать я ему,
зато мамка, мамушка. Ночёк он мой, выкормыш. Я ребятница
[39] была, когда мой
сыночек от глотошной[40] преставился, ну а мужика лесиной на промысле
придавило.
Мамка быстро перекрестилась и вновь взялась за одевание
Анжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья и редкостной
красоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек из тонкой кожи, в
которые обряжала ее мамушка, или той истовой нежности, которая звучала в ее голосе,
когда она рассказывала о своем барине.
– Это не тут было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине:
здесь просто угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, сама
только что родила. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Я
бабенка крепкая, грудастая была, что буренка, – выкормила моего ненаглядного
Никитушку! – Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью. – Ох, что ж я рот
раззявила, болтушка неболтанная! Князь мне ведь не велел имя свое выказывать –
пусть, мол, она сама меня вспомнит!
Анжель так вздрогнула, что мамушка от неожиданности выронила
ее недоплетенную косу, и золотистый тяжелый жгут больно ударил Анжель по спине.
Вчерашнее наваждение начиналось снова!
– Да успокойся ты! – сказала Матрена Тимофеевна. – Ишь,
побелела: лица на тебе нет! Забудь, что слышала, я просто невзначай
обмолвилась. Это ваши с барином дела – вы с ним сами и объясняйтесь!
И она сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел в
одиночестве барин.
* * *
При виде его Анжель замерла, а он вскочил с такой
стремительностью, будто готов был перескочить через стол к ней, однако суровый
взор Матрены Тимофеевны пригвоздил его к месту, заставил пробормотать
сдавленным голосом какие-то общие слова о погоде и самочувствии и снова сесть.
Кушанья были хоть куда! Анжель охотно отдала должное всякому
блюду, однако, бросив невзначай взгляд в окно, увидела, что солнце уже в
зените. Похоже, они с русским барином совместили завтрак с обедом... И краска
смущения залила щеки Анжель при воспоминании о том, почему это произошло.
– Приношу вам свои извинения, мадам, – глухо проговорил в
это время молодой князь, не отрывая взора от серебряного ножа. – Видите ли, я
принял вас за одну свою давнюю знакомую... Было время, когда сердце мое
принадлежало ей всецело. Казалось, и она от меня без ума, а на самом деле
безбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминало
прозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел для
нее застрелиться! – усмехнулся он, и Анжель едва сдержала возглас: «Какая она
дура!»
Сидя напротив молодого князя, она с трудом отводила от него
взор. Более всего хотелось, забыв о приличиях, смотреть и смотреть на это
худое, нервное, четко очерченное лицо со светлыми бровями вразлет и по первому
его зову хотелось броситься в его объятия, и уже навсегда. Но он не делал этого
знака, он не звал ее более – напротив, говорил о том, как виноват, как жаждет
прощения, каждым своим словом воздвигая между собою и Анжель неприступную
преграду.
Сердце ее защемило от обиды. Какую же власть мгновенно
приобрел над нею этот русский дикарь – и почему? Что уж в нем такого
особенного, кроме эротической изобретательности? Хорош собою, конечно, богат,
знатен, однако все это чужое, враждебное. Просто одиночество, неприкаянность,
тяготы пути сыграли свою пагубную роль. Почуяла тепло, бесприютная собачонка, и
решила согреться у чужого огня? И, желая спасти хотя бы жалкие остатки гордости
и самолюбия, она с невиннейшим видом спросила:
– А как Варвара? Еще спит?
Он поперхнулся, взглянув на Анжель беспомощно, изумленный
враждебностью ее тона, а она не унималась:
– Вы ее вчера тоже в покое оставили или после меня еще
развлекались с нею, пока и она не рухнула без чувств?
Собственный голос показался ей чужим и сварливым. Теперь уже
и Матрена Тимофеевна воззрилась на нее удивленно, однако она и барин тут же
понимающе переглянулись, и Анжель догадалась почему: ведь в ее голосе
прозвучала лютая ревность. Ох, какой позор! Она с пренебрежительным видом
отвернулась к окну, словно все, что ее занимало в это мгновение, –
встревоженное карканье стаи ворон, долетевшее издалека, и невзначай поймала
взором мелькнувшее на лице пригожего лакея выражение неприкрытой ненависти.
Лакей тут же отвернулся, сделав вид, что уронил салфетку,
однако Анжель хватило этого краткого мига, чтобы смекнуть: не одна она в этой
комнате ревнует! Можно пари держать, что этот румяный красавец – кавалер
Варвары, осведомлен о ее страсти к барину. И как он только терпит такое
поругание своих чувств, почему не отомстит обоим? И, вновь испугавшись той
необъяснимой власти, которую, непонятно как, получил над ней этот князь,
сказала высокомерно:
– Когда извинения ваши вполне искренни, милостивый государь,
я полагаю, вы поможете мне вернуться туда же, откуда ваши прислужницы меня
похитили?
Матрена Тимофеевна тихонько ахнула, барин, вздрогнув,
уставился на Анжель испытующе:
– Зачем вам это? Наши дрались славно в сем деле, и хоть у
нас были раненые и убитые, но у злодея их несравнимо больше. Там более нет
никого и ничего, кроме печальных для вас воспоминаний.
– А это, – заносчиво вскинула голову Анжель, – уж моя
печаль, и не вам утешать ее. Мое место – рядом с моими соотечественниками.