Семейная педагогика. Воспитание ребенка в любви, свободе и творчестве - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Азаров cтр.№ 20

– Вон из класса!

– А что я сделал?

И объяснение родителям:

– Вы знаете, с какой ненавистью он смотрит на нас!

У педагогов прогрессировал новый тип неприязни – социальный: «За какие заслуги тебя подвозят к школе на «Мерседесе»? Нас ограбили, чтобы тебя, подонок, упаковать в шмотки лучших мировых фирм!»

Авторитарные гонения с каждым днем озлобляли мальчика, все больше и больше разрушалась психика, и его вскоре стали считать ненормальным. Пошли обследования. Кто-то из психиатров нашел его крайне агрессивным и даже опасным для общества. Предлагалось лечение. Все это усугубило здоровье будущего владельца фирмы по продаже недвижимости…

А школа между тем успешно работала над темой «Активизация учебной деятельности средствами индивидуального развития». Средств было много: игра и рефлексия, сочинительство и углубленное изучение отдельных дисциплин, рефераты и диспуты. И новая суровая установка: «Не хочешь учиться – уходи!» Когда родителям посоветовали определить мальчика в школу для умственно отсталых, причем совет давался с тайной радостью, учительские лица сияли: наконец-то они, обложившись медицинскими заключениями, сказали то, что наболело в их благородных душах: «Мы должны защитить других от вашего ребенка».

Пожалуй, Бердяев первым заметил оборотническую сущность казарменного социализма. В советское время на первом месте стояла все же вера… в светлое будущее, в партию, а затем уже в знания, науку, квалификацию. Это превращение веры в оборотническую привязанность к суррогатно-стадному коллективизму есть худший вид нравственного извращения. На уровне подсознания с оговорками и раньше верили в нравственно высшее. Сегодня я говорю с детьми о Боге без каких бы то ни было оговорок. Я, правда, не всякий раз обращаюсь к Богу. Больше того, крайне редко, ибо моя педагогика светская, а не религиозная. Мое обращение к подсознательно-высшему подкреплено лучшими образцами искусства: Рафаэль и Эль Греко, Боттичелли и Савонарола, Гоголь и Достоевский, Бах и Перголези. Я обращаюсь к потаенным силам ребенка и говорю так, чтобы отступать было некуда. Это не значит, что я загоняю личность в угол. Напротив. Я даю ей шанс выйти в новый мир собственных свершений. Я предсказываю и пророчествую судьбу моего нового единомышленника, и когда его ВЕРА начинает определяться, я развертываю перед ребенком план сверхзадач, план самореализаций.

Я обращаюсь к потаенным силам ребенка и говорю так, чтобы отступать было некуда. Это не значит, что я загоняю личность в угол. Напротив. Я даю ей шанс выйти в новый мир собственных свершений. Я предсказываю и пророчествую судьбу моего нового единомышленника, и когда его ВЕРА начинает определяться, я развертываю перед ребенком план сверхзадач, план самореализаций.

Нам, мне и моему помощнику, психологу Людмиле Николаевне, достаточно было двух часов, чтобы сделать вывод и сказать Максиму:

– У тебя прекрасные способности, и ты мог бы за два-три месяца очень хорошо закончить школу, а за последующие полгода закончить следующий девятый класс.

– У тебя замечательный вкус, хорошее зрение, великолепное здоровье: ты мог бы написать оригинальные картины, сочинить музыку…

– Я?!

– Конечно, ты. Твои возможности никогда не раскрывались. Больше того, твой дар и твои таланты замурованы. Если ты пожелаешь, мы вместе с тобой распахнем настежь твои закрома, и божественные начала твои приведут и тебя, и всех окружающих в восторг…

– Шутите?

– Нисколько! Хочешь, сегодня начнем работать?..

Мы пишем первый творческий диктант, и он делает восемьдесят шесть ошибок. Диктант оригинальный. Я ему читаю главы из «Самопознания» Бердяева, а он пишет только то, что ему понравилось:

«Я понимал жизнь не как воспитание, а как борьбу за свободу… Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу… Я не только человек тоскующий, одинокий, чуждый миру, исполненный жалости к страдающей твари. Я также человек бунтующий, гневно протестующий… Тоска по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира…»

Последнюю фразу я долго разъясняю. Говорю ему о том, что такое частичный человек. Что такое целостная личность. Почему Бог в нас, и если это так, то мы должны беречь и любить это Божественное, которое внутри нас, дать ему выход… Как это сделать?! Необходимы добровольность, увлеченность, подвижничество. Убеждаю: сначала будет трудно, а потом придет легкость. Счастливая окрыленность! Эта окрыленность и есть человеческий Космос!

Далее следуют занятия: Людмила Николаевна занимается естественно-математическим циклом дисциплин, я – гуманитарным. И самое трудное: впервые Максим работает – у нас по три-четыре часа почти без перерыва, дома – по пять-шесть, а через две-три недели и по десять часов… На его лице появляется та замечательная просветленность, которая всегда – следствие раскрытия дара.

Проанализируем: что же произошло?

Первое: мы апеллировали не к сознанию, не к психофизическим функциям и способам интериоризации, хотя и это не исключалось, а к иррациональным силам личности, к бессознательной тоске мальчика по несбыточному, по сверхрациональному. Второе: мы подвели ученика к выдвижению сверхзадач. И третье: мы вселили в него надежду. И, наконец, четвертое: с нашей помощью он стал постигать свободу созидания, свободу обретения своей целостности, свободу самоутверждения.

По мере расширения созидательной свободы исчезла потребность во сне. Рабочий день парня доходил до 12–14 часов. Однажды он сказал нам:

– Я победил самого себя…

Ребенок, впрочем, как и любой человек, различается по содержанию и направленности глубинного и поверхностного Я. Он допускает нас в свой глубинный мир, и это главное условие нашего содружества. «Личность имеет бессознательно-стихийную основу», – отмечает Бердяев. Это та основа, которую так яростно отрицала советская психология – как же, идеализм! – с такого рода основами боролась идеология, прививая учительству жесткий рационализм, убивая самобытность индивидуальности. Бердяев подчеркивает, что подлинное и внешне рационалистическое хорошо различал Толстой. Когда князь Андрей смотрел на звездное небо, в этом проявлялась его подлинная жизнь, а когда он разговаривал в светском салоне Петербурга – срабатывало лишь поверхностное Я. Подлинность Максима жила в тайных надеждах, в глубоко спрятанной мечте, в обломовском наслаждении растворяться в полузабытьи. Мать жаловалась: «Он спит по восемнадцать часов. Даже днем засыпает после обеда…» Я объяснил: «Это его единственное спасение и способ уйти из депривации, из авторитарной зоны злобы и презрения…» По мере расширения созидательной свободы исчезла потребность во сне. Рабочий день парня доходил до 12–14 часов. Однажды он сказал нам:

– Я победил самого себя…

Афористичный Бердяев нередко так тонко подмечает различные нюансы духовных движений, что порой не сразу схватишь суть его логики. Читая Бердяева, будто погружаешься в несколько пластов различных умозаключений. Например, он говорит: «Знание принудительно, вера свободна». Смотря у кого и смотря когда, размышляю я. У каждого человека или даже у каждой группы, социальной общности свой путь развития. Своя система верований, свобод и даже парадоксов. Соотношение веры и знания, свободы и духа у Бердяева являются главенствующим. Вера, я так понял Бердяева, есть одна из самых высоких сфер человеческого духа. В чем-то вера менее иррациональна, чем знание, хотя знание по природе свой дискурсивно, то есть логично, рассудочно, понятийно, опосредованно. Свобода, в частности личностная, духовная, с точки зрения материалиста марксистского пошиба, – явление иррациональное, чувственное, непостижимое. Сразу же отметим, что в нашей безличностной и схоластической педагогике напрочь отсутствуют такие понятия, как вера, духовная свобода, цельный дух. Рационализм, в том числе и педагогический, отделил личность от Логоса, точнее – умертвил и измельчил личность до такой степени, чтобы ее можно было протащить сквозь игольное дискурсивное ушко мышления. Свобода и вера иррациональны для рационалистов, для тех жестоких невежд, которые окаменели в своих рассудочных застенках. «Для меня вера, – пишет Бердяев, – есть знание, самое высшее и самое истинное знание, и странно было бы требовать, чтобы я дискурсивно и доказательно обосновывал и оправдывал свою веру, то есть подчинял ее низшему и менее достоверному знанию».