Семейная педагогика. Воспитание ребенка в любви, свободе и творчестве - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Азаров cтр.№ 17

Потребность в нравственной чистоте заложена в каждом ребенке. Дети задумываются над тем, как живут их родители. Как они любят, как чувствуют.

Пытаясь создать несколько ее портретов, я постоянно ощущал над собой власть одного признания Достоевского, когда он применил к России видение Иоанна Богослова о жене, ОБЛЕЧЕННОЙ В СОЛНЦЕ и В МУЧЕНИЯХ ХОТЯЩЕЙ РОДИТЕ СЫНА МУЖЕСКИ. Жена – это Россия, а рождаемое ею есть то новое СЛОВО, которое Россия должна сказать миру. Это слово есть союз вечной истины и свободы человеческой. Так вот, когда я делал тщетные попытки проникнуть в тайну Сонечкиного бытия, я невольно наталкивался своим сознанием на образ женщины, ОБЛЕЧЕННОЙ В СОЛНЦЕ! Пусть то ЖЕНЩИНА, или РОССИЯ, или БОЖЬЯ БЛАГОДАТЬ – неважно! В этом образе чудилась мне та духовная бесконечность, выше и шире которой нет ничего на свете. Женщины в романах Достоевского – носители нравственных начал, они выражают чаяния всех буйных и кротких сил, всего божественного и горделиво-сатанинского, что есть в людях. Они ангелы и грешницы, блудницы и серафимы. В их ликах – не лицах, а именно ликах – неукротимое смиренное шествие по облачным высотам.

Я рассказываю детям о древнем городе Содоме в долине Иордана. Там были прекрасные, но очень злые женщины, развратные и жестокие. Разгневавшись, Господь сжег Содом дотла.

Не знаю, можно ли согласиться с Бердяевым, что для Достоевского «идеал Мадонны и идеал содомский равно притягательны»? Можно ли согласиться с тем, что Достоевского женщина интересует лишь как момент в жизни мужчины, что женственные начала – лишь внутренняя тема в трагедии мужчины, его внутренний соблазн? И наконец, прав ли философ, когда замечает, что у Достоевского нет ни прелести любви, ни благообраза жизни семейной, а есть лишь некая пружина мужской судьбы, когда все в мужчине пошатнулось, когда он на краю гибели, а вместе с ним и женщина, подхваченная стремительными потоками либо сладострастия, либо еще какой-нибудь неведомой оргийной силы.

Именно женщины своим бескорыстием утверждают и такую нравственную ценность, как соборность.

На мой взгляд, женщины у Достоевского преодолевают в себе содомские начала, их поле битвы – собственное сердце, где всегда побеждает Любовь. Все его женские образы написаны под знаком Божественной Красоты: не случайно над его письменным столом висело изображение Мадонны Рафаэля. Возьмем того же «Подростка» – здесь нет ни одного женского персонажа, который бы не жил самостоятельной жизнью. Здесь их собственные трагедийные судьбы, разрываемые жгучей и страстной любовью. И если и мелькнет в них содомский штрих, то лишь на мгновение, вызванное мужским коварством, безразличием или жестокостью. И главное, отнюдь не чисто женские вопросы, которыми живут в своих тревогах героини романа: «Во имя чего можно пойти на любые жертвы? Как сделать других счастливыми, беззаветно преданными самой высокой ИДЕЕ?» (А идея у Достоевского – это всегда то, что так или иначе связано с Богом, с высшими ценностями.) Именно женщины своим бескорыстием утверждают и такую нравственную ценность, как соборность.

В ожидании смертной казни летом 1849 года Достоевский в камере Петропавловской крепости написал «Маленького героя», в котором раскрыл психологию взросления ребенка, психологию игры разных начал в общении женщин с детьми. Две прекрасные молодые женщины оказались рядом с одиннадцатилетним мальчиком. Вот здесь-то уместно привести характеристики, данные женщинам Достоевского замечательным русским писателем Дмитрием Мережковским: «Бездонная нежность рядом с бездонной жестокостью. Творческое начало жизни соприкасается с «началом конца», «бессознательная стихия человеческого сознания с непременным раздвоением и кровным родством», «два противоположных берега единой глубины: берег святости духовной – целомудрие – берег святости плотской – святое соединение полов, а следовательно, и святое сладострастие, окончательное, безвозвратное». И все это вдруг обрушивается на влюбленного мальчика, чье подсознание уже ощутило счастливую сладость загадочных прикосновений слабого пола. Юная красавица с округло-соблазнительными, белыми, как кипень, плечами, призывно подразнивая, усадила мальчика к себе на колени, и, чувствуя стыд ребенка, его смятение (что-то проснулось в нем), она это поняла, оттого и стала смеяться, все сильнее и сильнее, а затем безудержно хохотать, ломать разгоряченные пальчики мальчика, да так сильно, что он едва не вскрикнул, а она – дьяволица! – будто ждет крика и делает ребенку все больнее и больнее, и он чует эту жестокую игру, и, как спартанец, решил выдержать, а ее коварство будто совсем обезумело – она что есть силы сдавила детскую ручку, едва не сломав косточки, добилась-таки – заставила ребенка вскрикнуть и тогда… мигом бросила ребенка и отвернулась от него!

Откуда берется такое жестокое неистовство женской души? Откуда это ставрогинское или печоринское стремление причинить боль?

На связь с Печориным или, точнее, с Лермонтовым обратили внимание дети, прочитав о том, как обошелся Лермонтов с Катенькой Хвостовой: «Я вас больше не люблю, да, кажется, никогда не любил». А в другой раз заметил с наслаждением своей жертве, выплакавшей сердце и едва оставшейся в своем уме: «Теперь я не пишу романов… Я на деле заготовляю материалы для моих сочинений». Мережковский в связи с этим сказал: «Есть человеческие мерзости, которых нельзя простить ни за какое величие». Беспощадная оценка!

Что я могу сказать своим ученикам: «Коварен род людской! Страшна любовь, и еще страшнее бывает красота человеческая!» Нельзя не согласиться с критиками Достоевского, которые подчеркивали, что любовь у Достоевского всегда доходит до предела, до исступленного сладострастия и исступленного сострадания. Эти два чувства испепеляют не только женское сердце, но и все, что есть вокруг. «Почему так происходит?» – вот вопрос, который мучит подростка Аркадия в романе «Подросток».

Что мы можем рассказать нашим детям о самих себе, раздвоенных, ожесточившихся, придавленных и униженных? Жизнь нашего поколения – трагедийный фарс с ожиданием еще больших трагедий. И все же дети, я это приметил, всматриваются в жизнь своих матерей и отцов, не осуждают, а с горечью отмечают для себя: «Не хотелось бы вот так же протащиться по этой жизни».

Аркадий, главный герой романа «Подросток», – юноша удивительно чистый. Конечно же, он никогда не задаст матери мучивший его вопрос: «Как она могла сама, уже бывшая полгода в браке, да еще придавленная всеми понятиями о законности брака, придавленная, как бессильная муха, она, уважающая своего Макара Ивановича, как Бога, как она могла в какие-нибудь две недели дойти до такого греха? Ведь не развратная женщина была моя мать? Напротив, скажу теперь вперед, что быть более чистой душой, и так потом во всю жизнь, даже трудно себе представить. Объяснить разве можно тем, что сделала она не помня себя… под сильным впечатлением… фатально и трагически. Почем знать, может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор. Тот романс, который он спел за фортепиано, полюбила прямо до изнеможения… и на такую явную гибель?.. И знают, что гибель, а лезут».