– Смотри, Чибисов, часы у фрица, - чуть подтолкнув
локтем, зашептал Уханов. - Добро пропадает. Ты что, как козлиный хвост,
трясешься? Опять замерз? Пощупай спусковой крючок, чуешь? В общем, папаша,
главное - не робей. Хуже смерти ничего не будет. Сколько тебе лет? А? За
тридцать, похоже?
– Сорок восемь мне было. Зазяб я весь, сержант…
– Да, не мальчик. Шевели пальцами, крепче шевели.
Теперь малость потерпеть осталось. Успокоятся они - и вперед. Проползем правее
- и броском к двум бронетранспортерам перед балкой. Ничего. Обойдется,
папаша!..
Ракета погасла, стало вокруг темнее, чем было, а из
навалившейся темноты, которую не перебороло дальнее зарево, подозрительно
мигнул на бугре фонарик; налетевший ветер с поземкой разорванно донес сверху
чужой разговор, словно бы ободряющий смех; и опять повторной искоркой
посигналил над степью среди, казалось, зазыбившихся теней.
– Сюда они!.. Сюда идут!.. Стреляй, сержант, стреляй!..
- выдавил Чибисов, неудержимо вызванивая зубами, и, как в безумии, схватился за
автомат, каждой клеточкой своего тела сопротивляясь ужасу того, что может
произойти, с затемненным сознанием от этого ужаса и ненависти к донесшимся
голосам, к смеху немцев, которые тенями шли по бугру в сотне шагов от них,
нащупал и дернул спусковой крючок автомата.
И в то мгновение Уханова опалило близким пламенем,
всполохнулись обрывки каких-то криков впереди, пробили ответные автоматные
очереди, высекая над головой звон по броне танка; брызнуло снегом в лицо, а
рядом - бредовый голос: "Бей их, сержант! Стреляй их, сержант!.." Еще
не понимая, что произошло, он увидел в распадающемся свете ракеты Чибисова,
лежащего на боку; тот, трясясь как в тике, одной рукой зажимал предплечье,
другой тянул к себе автомат, выбитый, отброшенный в сторону какой-то силой, - и
Уханов крикнул яростным шепотом:
– Не ори! Заткнись, ни звука! - и подполз к Чибисову
вплотную, отнял его рукавицу от предплечья. - Почему орешь? Ранило? Что плечо
зажимаешь?
– Вот… рука онемела, стрелять не могу, сержант…
– Не рука онемела, а задело малость! Не чуешь? Дай-ка
посмотрю! - Уханов тщательно ощупал, осмотрел тронутый пулей край чибисовской
шинели, уже слегка увлажненный кровью, выругался в сердцах: - Зачем стрелял,
чертов папаша? Я подавал команду? На кой дьявол, спрашивается, стрелял?
– Сержант, прости ты меня!.. Не могу я лопотание их
слышать… не вытерпел я, прости ты меня…
Некоторое время Уханов глядел на Чибисова с укоризненной
жалостью, потом приподнял его с земли, скорченного, дрожащего, видно, вгорячах
еще не чувствовавшего ранения, прислонил спиной к гусенице, выговорил зло:
– Плен, что ли, вспомнил? Везет тебе, папаша, как
утопленнику! Сразу пулю поймал! - Он отщелкнул диск с автомата Чибисова,
повесил автомат ему на шею, потом, охлаждая себя, провел закостенелой на морозе
рукавицей по своему лицу, проговорил: -Давай, папаша, ползи назад! Возле кухни
тебе пшенку давно варить надо, а не здесь… Прижимайся к земле, а то добавит. В
тыл, папаша, Зоя перевязку сделает! Мотай назад!
Он толкнул его; и, после того как боком, нелепо подволакивая
тело, Чибисов пополз, заелозил между воронками, стал отдаляться назад, Уханов
упал грудью на снег, зубами хватая пресную, пропахшую порохом влагу - жажда
мучила его.
– Уханов, Уханов!
Он оторвался от земли, расслышав вблизи тревожный оклик
справа, где проходила траншея боевого охранения, и глянул туда - вытянутыми
вперед тенями бежали к нему Кузнецов и Рубин; окатив ветром, оба с бега легли
возле Уханова, удерживая рвущееся дыхание, и тогда, опережая вопросы, он
выговорил сиплой скороговоркой:
– Чибисова ранило, не шибко, в руку. Назад его послал.
Обойдемся, лейтенант.
– Так и знал! - Кузнецов поморщился. - Ладно. Может
быть, к лучшему. - И быстро заговорил, подползая ближе: - Представь, Уханов, я
ребят из боевого охранения встретил. С каким-то пулеметчиком усатым разговаривал.
Собирают патроны по всей траншее. В пулеметах смазка замерзла. Отогревают.
Думал, уж никого нет, а оказалось, сидят. Несколько человек. Хотя ни одного
командира в живых. Сказали, что отсюда до двух подбитых бронетранспортеров
метров сто пятьдесят. Подождем, пока немцы успокоятся, и двинем дальше без
выстрелов.
– Легко отвоевался, хвост моржовый, скажи ты! - с
угрюмым разочарованием произнес Рубин. - Небось рад-радешенек мужичонка: выжил,
мол!..
– Без выстрелов, лейтенант? - переспросил Уханов, сплевывая
от мерзкого толового вкуса во рту, и с невозмутимым лицом потянулся к
автоматному диску Чибисова, затолкал его за пазуху. - Согласен. Эти похоронники
только для острастки пуляют. Уверен, проскочим, лейтенант.
Взвывающие звуки танковых двигателей, железорежущие, с
перебоями, как бывает на холостом ходу, донеслись справа, из станицы, и эхом
раздробили темноту ночи, ее секундное затишье.
– Прогревают, значит, моторы, - сказал Кузнецов,
прислушиваясь. - Совсем рядом. Ну что ж!..
Рубин заерзал на животе, хищно обнажил мелкие зубы,
мгновенно поднятый резкой командой:
– Вперед! Проскочим!
Сто пятьдесят метров, это узкое пространство степи,
оставшееся до двух бронетранспортеров на краю балки, преодолевали короткими
перебежками; потом, выжидая, лежали в снегу, переползали среди множества в этом
месте воронок. Похоронная команда немцев, собиравшая трупы в машину, прекратила
огонь и осталась слева, несколько позади. Однако впереди, над окраиной
южнобережной станицы, где гудели прогреваемые танковые моторы, то и дело в
разных ее концах стали вздыматься серии ракет, неспокойно иллюминируя степь
каждые пять секунд.
Там, впереди и справа, немцы, очевидно, были потревожены
стрельбой на берегу, с двух направлений наблюдая за степью, но сами огня не
открывали, опасаясь вблизи задеть своих. Так, по крайней мере, представлялось
Кузнецову, когда после перебежек подползли наконец к двум бронетранспортерам и,
обессиленные, распластались на снегу. Рубин сапно дышал, заглатывая ртом
воздух, у Кузнецова вконец одеревенело исхлестанное поземкой лицо, сердце
билось, захлебываясь, сдвоенными ударами. Минуты две лежали без движения:
подняться было невозможно. Уханов, первым отдышавшись, прикладом автомата
уперся в землю и встал, прислонился к борту бронетранспортера, проговорил
охриплым шепотом:
– Похоже, лейтенант, воронка метров пятьдесят вправо.
Перед балкой. Опять ползти придется. А светят - как днем. Чуют нас они,
собаки!..
Перебросив автомат через руку - пальцы покалывало
иголочками, - Кузнецов встал рядом с Ухановым, глядя в ядовито и широко
воспламеняющееся за бронетранспортерами пространство, где бугрились беловатые
выступы предполагаемой воронки. Справа низкими полукруглыми копнами проступали
первые синезаснеженные крыши станицы, на которые, взвиваясь, шрапнельно
расколов огнями небо, спадали в освещенном морозном клубящемся тумане
рассеянные брызги ракет, и Кузнецову с давящим, щекотным ощущением в груди от
неправдоподобной близости к немцам явно показалось, что он различает в проулках
и между первыми домами темнеющие башни прогреваемых танков и слышит в треске, в
гудении моторов перекликающиеся голоса.