Кузнецов давно не шел впереди своего взвода, а тянулся за
вторым орудием, в обильном поту, гимнастерка под ватником и шинелью прилипла к
груди, горячие струйки скатывались из-под шапки от пылающих висков и тут же
замерзали на ветру, стягивая кожу. Взвод в полном молчании двигался отдельными
группками, давно потеряв первоначальную, обрадовавшую его стройность, когда с
шутками, с беспричинным смехом выходили в степь, оставляя позади место
выгрузки. Теперь перед глазами Кузнецова неравномерно колыхались спины с
уродливо торчащими буграми вещмешков; у всех сбились на шинелях ремни,
оттянутые гранатами. Несколько вещмешков, сброшенных кем-то с плеч, лежали на
передках.
Кузнецов шагал в усталом безразличии, ожидая только одного -
команды на привал, и, изредка оглядываясь, видел, как понуро ковылял,
прихрамывая, за повозками Чибисов, как еще совсем недавно такой аккуратный
морячок, наводчик Нечаев, плелся с неузнаваемо дурным выражением лица, с толсто
заиндевелыми, мокрыми усиками, на которые он поминутно дул и неопрятно при этом
облизывал. "Когда же наконец привал?"
– Когда привал? Забыли? - услышал он за спиной звучный
и негодующий голос лейтенанта Давлатяна; его голос всегда удивлял Кузнецова
своей наивной чистотой, почему-то рождал приятные, как отошедшее прошлое,
воспоминания о том, что было когда-то милое, беспечное школьное время, в
котором, вероятно, жил еще сейчас Давлатян, но которое смутным и далеким
вспоминалось Кузнецову.
Он с усилием обернулся: шею сдавливал, холодил влажный
целлулоидный подворотничок, выданный старшиной в училище.
Давлатян с худеньким большеглазым лицом, в отличие от
остальных без подшлемника, догонял Кузнецова и на ходу аппетитно грыз комок
снега.
– Послушай, Кузнецов! - сказал Давлатян стеклянно
звонким, школьным голосом. -Я, знаешь, как комсорг батареи хочу с тобой
посоветоваться. Давай, если можешь.
– А что, Гога? - спросил Кузнецов, называя его по
имени, как называл и в училище.
– Не читал роскошное немецкое сочинение? - Посасывая
снег, Давлатян вынул из кармана шинели вчетверо сложенную желтую листовку и
насупился. - Касымов в кювете нашел. Ночью с самолета бросали.
– Покажи, Гога.
Кузнецов взял листовку, развернул, пробежал глазами по
крупным буквам текста:
"Сталинградские бандиты!
Вам временно удалось окружить часть немецких войск под вашим
Сталинградом, который превращен нашим воздушным флотом в развалины. Не
радуйтесь! Не надейтесь, что теперь вы будете наступать! Мы вам еще устроим
веселый праздник на вашей улице, загоним за Волгу и дальше кормить сибирских
вшей. Перед славной победоносной армией вы слабы. Берегите свои дырявые шкуры,
советские головорезы!"
– Прямо бешеные! - сказал Давлатян, увидев усмешку
Кузнецова, дочитавшего листовку до конца. - Не думали, наверно, что в
Сталинграде им жизни дадут. Как смотришь на эту пропаганду?
– Прав, Гога. Сочинение на вольную тему, - ответил
Кузнецов, отдавая листовку. - А вообще такую ругань еще не читал. В сорок
первом писали другое: "Сдавайтесь и не забудьте взять ложку и
котелок!" Забрасывали такими листовками каждую ночь.
– Знаешь, как я эту пропаганду понимаю? - сказал
Давлатян. - Чует собака палку Вот и все.
Он смял листовку, бросил ее за обочину, засмеялся легким
смехом, снова напомнившим Кузнецову нечто далекое, знакомое, солнечное, -
весенний день в окнах школы, испещренную теплыми бликами листву лип.
– Ничего не замечаешь? - заговорил Давлатян,
подстраиваясь к шагу Кузнецова. - Сначала мы шли на запад, а потом повернули на
юг. Куда мы идем?
– На передовую.
– Сам знаю, что на передовую, вот уж, понимаешь,
угадал! - Давлатян фыркнул, но его длинные, сливовые глаза были внимательны. -
Сталинград сзади теперь. Скажи, вот ты воевал… Почему нам не объявили пункт
назначения? Куда мы можем прийти? Это тайна, нет? Ты что-нибудь знаешь? Неужели
не в Сталинград?
– Все равно на передовую, Гога, - ответил Кузнецов. -
Только на передовую, и больше никуда. Давлатян обиженно повел острым носом.
– Это что, афоризм, да? Я что, должен засмеяться? Сам
знаю. Но где здесь может быть фронт? Мы идем куда-то на юго-запад. Хочешь
посмотреть по компасу?
– Я знаю, что на юго-запад.
– Слушай, если мы идем не в Сталинград, - это ужасно.
Там колошматят немцев, а нас куда-то к бесу на кулички?
Лейтенант Давлатян очень хотел серьезного разговора с
Кузнецовым, но этот разговор не мог ничего прояснить. Оба ничего не знали о
точном маршруте дивизии, заметно измененном на марше, и оба уже догадывались,
что конечный пункт движения не Сталинград: он оставался теперь за спиной, где
изредка раскатывалась отдаленная канонада.
– Подтяни-ись!.. - донеслась команда спереди, нехотя
передаваемая по колонне голосами. - Шире ша-аг!..
– Ничего пока не ясно, - ответил Кузнецов, взглянув на
беспредельно растянутую по степи колонну. - Куда-то идем. И все время
подгоняют. Может быть, Гога, вдоль кольца идем. По вчерашней сводке, там опять
бои.
– А, тогда бы прекрасно!.. Подтяни-ись, ребята! - подал
в свою очередь команду Давлатян с неким училищным строевым переливом, но
поперхнулся, сказал весело: - Вот, знаешь, эскимо помешало, в горле застряло! А
ты тоже пожуй. Утоляет жажду, а то весь мокрый как мышь! - И, будто сахар, с
наслаждением пососал комок снега.
– Ты что, любил эскимо? Брось, Гога, попадешь в
медсанбат. По-моему, охрип уже, - невольно улыбнулся Кузнецов.
– В медсанбат? Никогда! - воскликнул Давлатян. - Какой
там медсанбат! К черту, к черту!
И он, наверное, как в школьные экзамены, суеверно сплюнул
трижды через плечо, посерьезнев, швырнул комок снега в сугроб.
– Я знаю, что такое медсанбат. Ужас в квадрате.
Провалялся все лето, хоть вешайся! Лежишь как дурак и отовсюду слышишь:
"Сестра, судно, сестра, утку!" Да, идиотская ерунда какая-то, знаешь…
Только на фронт под Воронеж прибыл и на второй день глупость какую-то
подхватил. Глупейшая болезнь. Повоевал, называется! Со стыда чуть с ума не
сошел!
Давлатян опять презрительно фыркнул, но тут же быстро
посмотрел на Кузнецова, словно предупреждая, что никому смеяться над собой не
позволит, потому что в той болезни был не виноват.
– Какая же болезнь, Гога?
– Глупейшая, я говорю.
– Дурная болезнь? А, лейтенант? - послышался
насмешливый голос Нечаева. - Как угораздило, по неопытности?
Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал за
орудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна;
посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.