Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 265

Но – какая связь, какая?

По карнизной тяге прогуливались взад-вперёд, стуча розовыми лапками по железу, голуби.

Разве от того, что мир сделался внешне-единым, мир стал понятнее? И что же хорошего в том, что властвуют ныне повсюду сетевые стандарты спроса-предложения и, – вопреки всем локальным рисовально-проектным выдумкам, – одинакового дизайна, – что хорошего в том, что по убранству магазинов нельзя определить уже в какой стране и на какой улице, – на Большом проспекте или на Маркет-стрит? – находишься… так: туфли, туфли всех моделей, всех мировых фирм, нет только «Скорохода», однако никто из покупателей почему-то жалобную книгу не требует. Где я? Растерянно уставился в своё отражение в стекле и тут же пришёл в себя: неброский, но достойный, – удовлетворённо подумал, – силуэт-облик, никакого показного щегольства, – это было бы в его возрасте непростительно; на нём лишь недурно сидел утеплённый серо-зеленоватый плащ из жёсткой водоотталкивающей ткани, да ещё был повязанный чуть небрежно тёмный, но в тон плащу, шерстяной шарф, была и плоская, на наплечном ремне, сумка из пупырчатой кожи; и явно к лицу Германтову был чёрный фетровый слегка сдвинутый на бровь берет. Хмыкнул: «хочешь быть революционером в искусстве, живи как добропорядочный буржуа», так, ты, нацепивший маску добропорядочности и некоего благообразия, не буржуа, конечно, до буржуа с самодовольством его, слава богам, не суждено тебе было дотянуть, да и не желал ты никогда сытого, с изжогой, благополучия, б-р-р-р, точно уж не желал, ты разве что к условному среднему классу принадлежишь, но нет, нет, к чёрту этот средний класс, этот высветлитель-воплотитель тёмных желаний масс: если вспомнить сущностную классификацию человеческих типов, которую предложил Кьеркегор, то ты, ЮМ, всего лишь эстет, – смотри-ка! – ты, тихий взрывник-искусствовед, внешне, – добропорядочный вполне, и даже с элегантно-небрежным каким-то лоском. Да, ты эстет, добропорядочный и несносный ЮМ, всего-то остаётся тебе проверить, следуешь ли ты второй части флоберовского завета, ты, хоть и взрывник по внутреннему запалу, а не пиротехник ли ты всего-то на самом деле? Ты действительно в своём искусстве преобразовывать искусство, – революционер? Забавно: эстет-революционер? В искусстве… как же, как же, и ты, ЮМ, с суконным-то рылом – в калачный ряд?

Тряхнул головой, как если бы, перетряхнув калейдоскоп мыслей, пожелал ещё и смыть со стекла своё отражение.

Слов нет, – разглядывал витрину и магазин за стеклом, – безупречный интерьерный дизайн, всё как у цивилизованных людей за кордоном, а недавно уложенный плиточный тротуар – раздолбан: провалы, будто кувалдой по плиткам нарочно тут и там спьяна колотили, лужицы блестели во вмятинах; да, наледь на тротуаре уже растаяла… и, разглядывая витрину, о своём подумал, – необузданная живописность внутри, в интерьерах, строгая, – совершенная, – спропорционированность архитектуры снаружи: так? Две выразительности виллы Барбаро, выразительность художественных буйств и… – выразительность классического покоя; и каким же словечком перекидывались на рассвете, потыкав с детским недоумением пальцами в клавиатуру его компьютера, расхаживавшие вдоль стола с тушевыми чертежами и цветными картонами, Палладио и Веронезе?

Espressivo, espressivo…

Ну-ка, – ты революционер или не революционер в своём искусстве, не пора ли определиться? Ведь выразительность, – это сгущение, сжатие всеобщего в уникальный концентрат, и в каком-то смысле вилла Барбаро, – сверхвыразительна; это – вся архитектура, и – вся живопись.

Разве не так?

Недурная мыслишка, вполне даже революционная, не забыть бы дополнить файл «Соображения».

И порадовался, что ему уже всё то, что намерен он написать, ясно… почти ясно… – ясно вчерне?

И улыбнулся своему отражению: недурная и формула у него получилась, не правда ли? «Ясность вчерне».

Может быть, для промежуточного заголовка использовать? Тоже узелок на память, для файла «соображения».

Плуталова, «Элитный алкоголь» и…

Угловой дом с краснокирпичными пилястрами, в ничем не примечательную перспек– тиву Плуталовой улицы уходили к Малому проспекту деревья; а спереди, перед глазами, «Кашемир и шёлк»: опять нарядные розовощёкие манекены со сладкими улыбками цепенели в арочных витринах, в неудобно-вычурных позах.

Бармалеева… да, уходящие в перспективку Бармалеевой улицы голые тополя, а здесь, на Большом, на месте пролетарской столовки, под тёмно-вишнёвыми маркизками узкие окошки японского ресторана, декоративные чёрные салфетки из рисовой соломки на низеньких ореховых столиках, миниатюрные русские официантки в чёрно-белых кимоно, а за «Япошей», – траттория с клубами пара над кастрюлями в аппетитнейшей кухне за стеклянной перегородкой, и, конечно, был милый обеденный зальчик с шероховатыми светлыми стенами и забавными, доставшимися от старого эклектичного интерьера лепными купидонами, которые, взлетев в сумеречную высь, попарно поддерживали венки в углах потолка; были и подвешенные на декоративно-грубых верёвках окорока, была внушительная наклонная батарея разновеликих винных бутылок на массивных многоэтажных полках, да ещё и расползались по стенам глянцевые растения, усеянные кроваво-красными и розовыми цветочками; как где-нибудь в Вероне.

«Итальянский фаянс» – слепяще-белое изобилие унитазов, биде, умывальников на обтекаемых стройных ногах, и джакузи, джакузи: на одну голую персону, на две… и – невиданные душевые кабины, – Германтову вспомнилась чья-то забавная реприза: правда ли, что после смерти можно принимать душ? Правда, правда, реприза сгодилась бы как рекламный слоган. А в соседней витрине, под вывеской «Bellissimo», коллекция дверей из Италии; кто же напридумывал там, в Италии, столько разных дверей для нас? И зачем, – столько?! О, Италия, похоже, первенствовала в борьбе за погонаж витрин на Большом проспекте, вот, итальянцы даже на второй этаж взобрались, зазывают в ресторан «Мама Рома». Правда, и замороженные соседи-финны стараются от горячих итальянцев не отставать: «Лапландия» (меха и кожи), с двумя чучелами упитанных глазастых моржей и роскошными оленьими рогами в витрине, – как же быстро менялись вывески, интерьеры магазинов, декоративная утварь; вновь он испытал благотворное весеннее возбуждение, зашагал быстрее и веселее, сквозь блики, гудки, голоса прохожих, да-да, встречные красавицы, – что особенно тешило его, молодые красавицы, – иные из них, опахивая знаменующей начало весны мимозой, скашивали заинтересованно глаза в его сторону; вспомнил, что вскоре, через три часа каких-то всего, дочитает он свою последнюю перед отлётом лекцию, поблагодарит за внимание, с необъяснимо-ёрнической для студентов улыбочкой мысленно попрощается, – адьё-ю, дорогие мои балбесы, и – адьё-ё-ю, сомнения-опасения, и, – пора в путь-дорогу: сумка на плече, дорожная сумка-баул – в руках, и… вот только бы по пути ничего не помешало ему, только бы… – мог ли он надеяться, что его безбожные молитвы достигнут неба? Мог ли, не мог надеяться, а уже целеустремлённо шагал он сквозь свои фантастические черновики. Так, – невольно замедлил шаг, так, – что же увидит он, когда переступит порог виллы Барбаро, – ему и сейчас, на оживлённой торговой улице, приспичило угадывать первое своё впечатление в натуральных пространствах виллы, в невообразимой череде окутанных разноцветьем ракурсов, – верилось ему, – что это первое впечатление будет непременно определяющим.