Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 263

Синергетический эффект… да, он неизменно надеялся на этот эффект, ведь прошлые его книги не раз ему помогали неожиданно для него самого формовать книги, находившиеся в работе.

А пока, закрыв глаза, мысленно перелистывал свою книгу о Риме, вновь возвращался к перипетиям её рождения.

Или, точнее, – к перипетиям вынашивания?

И почему же поглощённый ночною тьмой шабаш иерусалимских закатных красок, так разбередил, возбудил, так…

Старая песня.

Германтов, напомним в который раз, многократно ведь начинал свои изыскания сызнова, ибо пережитое заставляло его искать исходно-отправные, привязанные к конкретным местам-временам, но будто бы всё ещё блуждавшие по городам-странам и годам точки активизации, в коих снисходили на него озарения и спонтанно зарождались те ли, эти идеи и откуда вроде бы непроизвольно начиналось их, тех идей, развитие; мысленно листая-перелистывая книги свои как воплощения тех идей, он, как видели мы уже на примере вынашивания-рождения одной из книг его, «Лона Ренессанса», пытался вспоминать и уточнять внешние поводы для толчков чувствам своим и подсказок уму: выстраивал так и сяк долгие, тянувшиеся сквозь годы, причинно-следственные цепочки, как накрепко спаянных, так вроде бы и вовсе не связанных между собой событий, больших и мелких, логически обусловленных и как будто совсем случайных и… для разных книг – обязательно разных, для каждой книги, – своих; вот и сейчас, чтобы перепроверить себя, выстраивал он цепочку из зыбких звеньев-событий, которые, однако, в конце концов привели его в закатный час на Масличную Гору; «случайно и просто мы встретились с вами», – пел тихонько транзистор на красно-гранитной полукруглой скамье, – такое было начало, такое вдохновляюще-загадочное тогда, но такое уже далёкое, с блеском-плеском Невы, а в конце долгой-долгой событийной цепочки уже полыхали, менялись, смешиваясь, и – угасали краски, скупо выдавливались из ползущих по земле резиновых трубочек жемчужные капельки; получалось, как ни удивительно, что не зря смотрел он на примитивный макетик-муляж Голгофы и точил лясы с вальяжным красавцем в кашемировой коричневой рясе, не зря появилась в его жизни на вечер всего-то, казалось бы, необязательная, но почти сто лет прожившая для этого появления Эсфирь… без одного звена не было б и другого, на то и цепочка, всё, выходит, что было с ним, было не зря: чувства и мысли Германтова, заворожённого живописью иерусалимского заката, который преобразился специально для него в «ядро темноты», в средоточие творческих энергий, внезапно сконцентрировавшись, переметнулись в Рим.

Усыпальница веков?

Сонное величие пространств?

И – ещё много-много всего о вечности-бесконечности…

Так-то: вёл себе наш профессор год за годом размеренную академическую жизнь свою, а получалось, что долгие годы гнался, гнался за чем-то, что и вообразить-то не смог бы, не очутившись по печальной необходимости здесь, на Святой земле; о, он как не трудно было догадаться уже, вообще-то склонен был, – хотя склонности свои вовсе не афишировал, – выводить историю человечества из истории искусства, именно так, не наоборот, и с очевидностью следовало из этого, что и вся его личная и академическая жизнь становилась лишь приложением к его концепциям, однако так ли, иначе теперь, во всеоружии заднего ума, истолковывай тайные планы-начертания судьбы, мысленно протягивая через годы цепочки тех ли, иных событий, а получалось, что и этим, «Римским», озарением, которое нежданно настигло-таки в стыке вечера и ночи на Масличной горе, его одарила Катя.

Из окна, из-за спины, пробился солнечный луч: пора?

Ярко-изумрудно брызнула суконная столешница, красновато блеснула медь львиной маски, сверкнула лупа.

И солнце потянулось… да, – косою полосой шафрановою от занавеси до дивана; вот солнце и по кожаным округлостям дивана скользнуло, вползло на валик.

Германтов очнулся, оглянулся: на прошитой солнцем ткани занавеси, выделившись, привычно загорелся растительный узор; посмотрел на часы, затем, проследив за заполнением луча смарагдовыми пылинками, – на почерневший от невнимания к себе экран монитора; выключил компьютер, отправился на кухню.

Доставал из холодильника пакетик с натёртым пармезаном.

Глубокомысленно взбалтывал ложкой яйца с молоком в глубокой тарелке… странно, почему же он покинут нежнейшими заботами Насти-Нади из «Евротура»?

Позвонить?

И опять нарваться на длинные гудки?

Нет, нет, – отогнал смутное, с самого утра то сгущавшееся, то рассасывавшееся беспокойство; далась ему эта распечатка… наверное, к вечеру пришлют. Да и до отлёта ещё три дня, а сперва, сегодня, да уже сегодня, надо лишь прочесть последнюю лекцию и сказать, – адьё-ю!

Да, погода отличная, и постоять надо будет между сфинксами, зарядиться энергией перед полётом.

Зашипело масло на сковородке.

Когда поджаривался, вспухая, омлет, испытал муторное головокружение и повторил себе: вот она, дьявольская увязка-удавка, – если бы Катя не утонула, он бы не написал о Риме.

Вдоль солнечного Большого проспекта, мимо витрин, – к Неве; попутные впечатления-воспоминания, лица, параллельные линии, Вера и «Триумф смерти»

Весна?

Конечно, весна, капель, его время… – подворотню затопила ультрамарином густая тень, под ногами, – осторожнее, не поскользнись, только и не хватало бы тебе сейчас старые хрупкие кости переломать, – заботливо предупредил внутренний голос, – тускло поблескивали скульптурные наплывы наледи, а вот в солнечном арочном проёме подворотни сверкали падавшие откуда-то сверху, – наверное, срывались с сосулек, повисших хрустальной бахромой на карнизе, – капли.

Выйдя на улицу, не удержался и оглянувшись, посмотрел вверх: ну да, роскошная бахрома сосулек.

В тесную перспективу улицы, в сторону Большого проспекта, уплывал грязновато-синий зад троллейбуса, какого-то старомодно-нелепого, медлительного и будто бы не помещавшегося на этой узенькой улице: всё так привычно и – по-весеннему радостно. Германтов – бодро шагал за медленно ползущим под чёрными блестящими ветвями деревьев троллейбусом; островки наледи на тротуаре отпотевали.

Слева, сразу за домом Германтова, была рваная пробоина во фронте улицы, и возникли в глубине её, в косо уходившем за детскую площадку и железные двускатные крыши гаражных боксов видимом отсюда пространстве незамкнутого двора, тополь и охристый брандмауэр, тот, что заливал с утра спальню и кухню отражённым светом, а справа, на теневой стороне улицы, сразу за массивным рустованным опусом сталинского ампира, прилепился маленький симпатичный, будто из пригорода Флоренции перевезённый желтоватый особнячок с коричневыми оконными наличниками, и ряд тонкоствольных и густо-ветвистых, чуть наклонных к проезжей части улицы, словно прошитых пунктирно-блестящей подвеской троллейбусных проводов, деревьев, и за ними, такими спутанно-узорчатыми, – эклектичный бордовый фасадик с будто бы мелом нарисованными детальками, а встык к этому изобразительному фасадику, – серенькая конструктивистская коробка, и – цепочка разноцветных машин тянулась вдоль улицы, и – солнце падало на анилиново-зелёный коврик искусственного футбольного газона, втиснувшегося между торцами, и поодаль, уже на углу Большого проспекта, обозначался на фоне теневой стороны проспекта лепной песочный дом с куполком, с полукруглыми эркерами, голубым сиянием окон кофейни, накрытых алыми маркизками, и так легко всегда по весне становилось Германтову от этой давно знакомой, но каждый раз наново радующей глаз пестроты, от приподнятого над крышами неба, солнечных лучей, нежного тепла которых так заждалось за зиму его лицо…