Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 199

* * *

Лёгкость, прямо-таки кошачья мягкость походки и – энергия, с какой откидывалась коленями при ходьбе пола плаща или пальто. А он, влюблённый, вертел, однако, головою по сторонам, эту неуёмную уличную привычку отлавливать все встречные-поперечные прекрасные контуры, движения, улыбки и Инна ещё отмечала в нём, посмеивалась, называя ветреным Вертером.

– Ты мне изменяешь своими взглядами, – сжимала его локоть Катя, – я ревную, берегись, я впадаю в бешенство, сейчас тебе выцарапаю глаза…

– Как же, – в тон ей, используя её же словечки, отвечал Германтов, – всё наоборот, я же иду с тобой, как приклеенный, и, значит, изменяю всем остальным.

– Это… цитата?

– Цитата, цитата, – радостно сдаваясь, вскидывал руки. – Поймала на чужом умном слове.

– Чьём?

Чуть ли не на каждом шагу у него находился повод блеснуть эрудицией, у неё – удивиться.

Слушая его, она чуть набок склоняла голову, к плечу.

И чуть косо, как бы снизу и испытующе, на него смотрела.

Так. Когда шли по улице, попадавшиеся навстречу мужчины с восхищением на Катю пялились, а сам Германтов даже на пике своей влюблённости глазами поедал встречных женщин. Да, Инна посмеивалась по поводу жадности-любвеобильности его глаз, а вот Катя дулась, бывало, что вспыхивала, а Германтов отшучивался, пересыпая шутки цитатами, весело каялся: я этим уличным соблазнам не могу противиться, не идти же мне с закрытыми глазами, зажмурившись, но не волнуйся – при любом сравнении ты любую деву или даму без напряжения переигрываешь, к тому же приметные лица, как и всё встречно-прекрасное в виде парапетов, колонн, фронтонов, возбуждают мой ум, даже бегло очаровываясь встречными незнакомками, я лишь начинаю лучше соображать.

* * *

Нева блестела, переливалась, плескалась-выплёскивалась, как если бы так тесно ей было в гранитных берегах-стенках, что она, полноводная, неугомонная, устремлялась своим блеском-плеском не только к морю-океану, а точнее – к Маркизовой луже, но и во все редкие спуски-разрывы в набережной, вот и в этот ступенчатый, охраняемый сфинксами разрыв тоже… По колеблющимся пятнам блеска проплывали какие-то состарившиеся посудинки с облезлыми бортами, рубками, чёрными трубами; подымив, они тонули в тени под мостовыми фермами, вновь выныривали вдали на свет. Катя, смело приподняв опавший подол юбки-колокола, заголив выше колен ноги, снимала свои греческие сандалии – Шанский, кто же ещё, греческими её сандалии посчитал, хотя их и римскими можно было бы вполне посчитать, тот же Шанский раздобыл где-то фото древнеримской статуи «Венера в сандалиях» и азартно показывал Германтову и Кате, комплиментарно настаивая на сходстве… Про намерение пригласить Катю на роль Дездемоны Шанский уже благополучно позабыл, хотя шея Катина ничуть не стала короче, теперь же он её немалый рост, гордую посадку головы и царственную стать отмечал, прозвал её Екатериной Великой в греческих сандалиях. Да, летнюю обувь придумала себе замечательную: плетёные сандалии на плоской подошве, купленные в фанерной будке у южного кустаря-сапожника, были дополнены самодельно пришитыми к закруглённым задникам кожаными завязками-шнурками, поднимавшимися, зрительно удлиняя и без того длинные голени, крест-накрест по тонким щиколоткам, выпуклым икрам. Так вот, скинув сандалии, Катя заодно избавлялась от царской стати: по-плебейски вытягивала ноги, окунала ступни в ледяную синюю-синюю, подёрнутую дрожью серебра воду; когда ноги коченели, она ставила мокрые босые, идеально прорисованные ступни свои на горячий гранит сухой ступени, той, до которой не доставала волна прозрачным изгибистым языком, обхватывала округлившиеся колени руками, а голову клала на колени, блаженно зажмуривалась и будто бы в счастливом сне, улыбалась. А он на Катю зачарованно смотрел спереди, как если бы он изготовился к фотографированию, стоя напротив неё, но чуть поодаль, балансируя на приплясывавшей набегавшей волне.

И она поднимала голову, смешно моргала:

– Почему ночью я хочу, чтобы поскорее наступил день, а днём, когда светит солнце, мечтаю о темноте?

Почему, почему…

– Ничего я в себе самой не могу понять, правда, я вся какая-то зашифрованная. Ну почему во сне, под утро уже, я обязательно от кого-то убегаю, но и уйдя от погони, всё равно куда-то бегу, бегу, бегу? И отчего же и от чего – ей удалось многозначительно подчеркнуть интонацией оба слитно-раздельных смысла – мне так хочется убежать? Юра, а человек может узнать, когда и как он умрёт? Юра, а почему я не умею ответить себе ни на один вопрос?

Было ли дело сфинксам, изначально обречённым вглядываться друг в друга, до Германтова и Кати?

Трудный вопрос… Германтов между тем излагал Кате свою, тут же сымпровизированную теорию, объяснявшую безумное напряжение пространства-места, которое они так облюбовали. Говорил, что два родственных африканских древнеегипетских существа, два почти что, если всё же были отличия в двуединой их фараонской внешности, женственных близнеца поставлены в двусмысленное или даже дурацкое положение, ибо не только обречены с глумливо-загадочными улыбочками смотреть один на другого, но вынужденно, как бы беспрекословно подчиняясь стрелке-указке компаса, ещё и простирать взгляды свои точнёхонько в диаметрально противоположные части света: один смотрит на запад, в Европу, другой – на восток, в Азию, и, стало быть, красно-гранитный пятачок между сфинксами, куда полнее и точнее, чем географически не ориентированный двуглавый орёл, свивший в проклятые монархические времена своё гнездо в виде короны на имперско-царском гербе, способен символизировать неизлечимую нашу государственную шизофрению.

– Сейчас придумал?

– Да.

– Удачно. Я слушала, разинув рот, – заметил?

– Заметил, у тебя и зубы красивые.

– Спасибо!

И опять Катя то опускала, то поднимала голову, вертела головой – где восток, запад? – и моргала, моргала… Хорошо-то как!

Плыли мягкие опаловые облака.

Свежестью и прохладой овевало прерывистое дыхание Невы.

Разве не идеальное место для обольщений?

Что-то неожиданно грохотало на Адмиралтейских верфях, доносился, гулко перекатываясь и замирая нехотя, звон металла, на мосту фырчали машины… Вокруг шумели и, играя в пятнашки, дурачились, как могли, студенты; волосатик с серым лицом на скруглённой гранитной скамье пил из бутылки пиво, хрустяще закусывая редиской; две девочки в школьных передничках тут же самозабвенно играли в классики; и тут же одиноко, словно позабыт был кем-то на другой, симметричной той, на которой завтракал волосатик, скруглённой гранитной скамье, потихоньку сладко страдал-вспоминал транзистор: «Случайно и просто мы встретились с вами…» А провинциальные экскурсанты, недоверчиво прислушиваясь к историческим объяснениям с толикой мистики, с опасливым восхищением посматривали по сторонам; и, конечно, рядышком какой-нибудь бездарный неряшливый живописец не стеснялся изо дня в день мазать одно и то же: мост с зыбко струящимися в солнечном блеске отражениями быков, затенённую полоску Английской набережной…