Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 198

– Всё-то ты знаешь!

– Скажи, а ты понимала – зачем, по какой такой внутренней надобности тебя тянуло лепить?

– Не-е, не понимала. Но чувствовала какую-то раскованность, какую-то свободу; мяла пластилин, а словно земное тяготение отменялось и я летала, летала.

– И всё же в чём была для тебя свобода?

– Не в том, что сняты какие-то запреты, что раньше что-то нельзя было и вдруг – можно, нет, свобода не в конкретном чём-то была, а во всём сразу, во всём! И все мои желания исполнялись.

– И что же ты лепила?

– То, чего никогда не видела. То, что вокруг, то, что натурой называют, меня не привлекало, я с приветом была.

– И осталась.

– Спасибо! И правда с приветом – мне бы только лепить.

– Так больше ничему и не выучилась?

– Ну да, как же… Так и не выучилась экономно, чтобы тоненькой была кожура, чистить картошку, но я умею яйцо «в мешочек» сварить, а это, как мама моя говорила, дорогого стоит.

Вся Нева была колеблющимся слепящим блеском.

– Меня так вода притягивает, так притягивает. А это, Юра, безумное место у воды, за безумие, наверное, я так его полюбила… Ты не дрожишь здесь от пронизывающего необъяснимого страха? Правда не дрожишь? Тогда обрати внимание: мало того, что сфинксы, знающие какую-то страшную тайну о нас, прячущие под когтистыми лапами своими таинственные клинописные знаки, на протяжении светового дня меняют выражения лиц – с утра, едва солнце восходит, они умиротворённые, к вечеру, перед закатом уже, зловещие, а границу перехода из состояния в состояние никак, даже если весь день простоять и, не отрываясь, следить за ними, никак не уловить; да, мало того… Сфинксы, меняясь, ведь ещё и смотрят друг на дружку, но они – не точно зеркальные, они чуть-чуть, в каких-то трудно схватываемых нюансах их лицевых масок, похожих на одного и того же улыбчивого фараона, – разные. Ах, не веришь? Хочешь проверить? Учти только, что те, кто вертят головами, сравнивают, отыскивая отличия, никак не могут уже уняться и сходят в конце концов с ума.

– Вдохновляющая перспективка.

– А ты остерегайся, не очень-то верти головой.

Обернулся: фронтон, колонны, в нишах – слепки античных скульптур, а спереди, слева-справа от фонового портика со скульптурами в нишах, по центральной оси академического фасада – сфинксы, удвоившие лицо фараона, их, сфинксов, застывшие на тысячелетия таинственные улыбки.

– Остерегайся, долго нельзя смотреть-сравнивать.

– Но тогда я не почувствую, что пленён безумным пространством. И, скажи, маленькие, с тонкими длинными ножками и поблескивающими лбами грифоны, которые смотрят в глаза друг другу, как и сфинксы, тоже не совсем одинаковые? И Катя, прижавшись к его плечу, принималась моргать и смешно вертеть головой: сравнивала.

Не вызывала сомнений лишь парность-одинаковость двух замечательных вертикальных бронзовых светильников, подражавших формам светильников в античных святилищах…

Сидел обернувшись, как если бы зрелище сфинксов на внушительном фоне Академии художеств было для него в новинку.

– Портретное сходство с умершим тысячелетия назад фараоном? А – ничего от мумии, улыбка живая…

– Улыбка с подвохом.

И Германтова здесь вскоре уже пробирала дрожь – от гипнотичных ли взглядов сфинксов, которые, как уже мнилось ему, искоса посматривали и на него, от Катиной близости; она повязывала синюю, с белым кантом, косынку, чтобы ветер не трепал волосы; частенько в студенческие годы, в солнечные деньки, Германтов и Катя, не замечая часов, вместе усаживались между сфинксами на ступенях, сбегавших в воду; время летело, а им казалось – остановилось.

Собственно, Германтов, проникшись безумием этого выделенного адресной царской волей, помеченного кривотолками и мистическими преданиями чудесного места, лишь к Кате, уже околдованной встречными взглядами сфинксов, присоединился, она ведь здесь и до него, как мы знаем уже, появлялась… Да, замачивала глину в корыте и, если погода была хорошей, появлялась… И он здесь, именно здесь, у сфинксов, на ступенях, с Катей, после того как увидел её в скульптурной мастерской, среди неряшливых гипсов, впервые заговорил: сказал что-то малозначительное, проходное, потому, наверное, и не запомнил, что именно он ей тогда сказал, а она, будто бы точно знала, что это – о н, с готовностью обернулась.

Радостная созерцательность переполняла её после не менее радостных трат энергии в классе лепки, а тут обнаружились родственные сектора в душах? Они радостно созерцали вместе фантастический мир, расстилавшийся, охватывающий их, находясь в пограничной зоне, где уживались смутные тревоги и солнце; пожалуй, радость даже перетекала в счастье, когда вроде бы бесцельно и безмятежно взирали они на блещущий, сильный и широкий поток.

А потом безумное, будто наэлектризованное взглядами сфинксов место стало для него ещё и местом памяти Кати. Нет, без Кати он ни разу не сидел на ступенях – да ныне и как-то несолидно было бы усаживаться на ступенях, на виду у всей многооконной Академии художеств, профессору, мэтру-концептуалисту, международно признанному автору ярких книг; он стоял между сфинксами в понурой, задумчивой отрешённости, так, как принято стоять у могилы, затем прохаживался взад-вперёд по неровным гранитным плитам и опять стоял, бывало, что и подолгу, если часы не торопили на лекцию, стоял, но головой не вертел, смотрел, смотрел прямо перед собой, на водную гладь, словно мечтал Катю вызвать из небытия, вернуть к жизни, но только мощно и равнодушно Нева текла… И действительно, незыблемо твёрдое, вымощенное красно-розовым финляндским гранитом место, да и само продуваемое пространство здесь, между сфинксами, отравляли безумием; как ни странно, с годами он ощущал это всё острее.

Ритуал ли, спиритический сеанс…

К напряжению взаимно недоверчивых взглядов, которое здесь, напротив академии, более полутора веков уже нагнетали засмотревшиеся один на другого молчуны-сфинксы, против воли своей перенесённые из египетской пустыни к студёной невской воде, добавлялся всё же изредка, когда томления Германтова чудесно резонировали с пространственными вибрациями, эффект присутствия Кати.

* * *

Каланча? Каланча, от которой невозможно было отвести глаз.

Редкостно спропорционированная каланча.

Германтов не выделялся донжуановскими замашками, но как же лестно ему было покорить видную такую красавицу!

Рост Германтова – сто семьдесят восемь сантиметров, не бог весть что, однако нормальный для мужчины, чуть выше среднего, рост, хотя сейчас, по правде сказать, когда тинейджеры, как претенциозные сорняки, вымахивают на два метра, не дождавшись окончания школы, рост Германтова уже оценивался бы как рост «ниже среднего»; а вот Катя, вытянувшись до ста семидесяти двух сантиметров, полагала завидный свой рост – её и в баскетболистки вербовали, и в манекенщицы! – излишним; туфли на каблуках лишь по особым случаям надевала; и даже надев туфли на шпильках, она с Германтовым уравнивалась по высоте, однако мнительность не покидала её… Напрасные страхи: все, кто их знал в те годы, подтвердили бы, что они отлично смотрелись вместе; они были необычной, но, поверьте, прекрасной парой.