Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 197

Разве не так?

Руки – крупные, сильные, от того, наверное, что непрерывно, с детских лет, мяли пластилин, глину; но какими нежными бывали её сильные пальцы.

Так, так, лепила, а косо приподнятым локтем, поскольку кисти рук были перепачканы липкой глиной, она неловко-смешным жестом пыталась отбросить с глаз волосы; о, у неё, когда лепила, именно руки, прежде всего – руки, будто бы увеличивались и от этого делались ещё сильнее… О, дивная силища великанши просыпалась в ней: она, играючи, сама того не замечая, могла перетащить неподъёмный бумажный мешок с порошковым гипсом… Но отдельные движения, резкие и трепетные одновременно, которые сохранились в памяти, вместе никак не складывались.

Всё прекрасно было в ней, прекрасно, прелестно, все контрасты её: крупность и лёгкость фигуры, размашистая решительность и вкрадчивость походки, твёрдость, прямота и вопросительность взглядов, нежность-прозрачность кожи и огненная яркость веснушек. А ты? Ты, Германтов, как известно, кастрат живописи, а также – по совместительству – кастрат рейсшины и циркуля с измерителем, но не иначе, как ты ещё и кастрат воспоминаний. Ну что тебе, усыхающему в усталых мыслях и концептах своих, зачастую машинально подменяющему непредсказуемую прихотливость минувшего наборами вечных ли, новеньких искусствоведческих клише, вспоминается? Ведь и спасительное искусство, вопреки всем регалиями твоим и международным наградам, тебе не может уже помочь всего-то увидеть её, прекрасную, в фас ли, в профиль, в три четверти. Никак тебе не воспроизвести живой облик Кати, ты заворожён собственным надуманым образом – что, опять «Портрет без лица»? Лицо – прекрасное лицо – было, а ты почему-то маниакально искажаешь дорогие тебе черты, как бы пытаешься без реального лица обойтись? И ещё: ты, дорогой ЮМ, способен преодолеть разорванность своего сознания, чтобы припомнить не только характерные мимические гримасы или рисунок складок на Катиной юбке, но и какие-нибудь Катины слова, конкретные простые слова?

Опять ждёшь подсказки свыше?

И вдруг подсказка могла последовать, но сперва только визуальной была такая подсказка: вот, пожалуйста, увидел нагую Катю на чёрном кожаном диване, положившую голову на валик… Оставалось дожидаться слов.

Раньше для него сам дом на углу Загородного и Звенигородской материальной непреложностью своей символизировал сохранность прошлого: стоило мысленно зашагать по неизменному, знакомому до текстуры на каждой паркетной клёпке квартирному коридору, как за одной дверью слышались басок Сиверского и грудной голос мамы, за другой дверью – словно исправно включалась ветхая магнитофонная запись – звучали диалоги Анюты и Липы, за третьей Махов кричал – огонь, огонь…

И львовский дом с литыми атлантами и закруглённым, со стилизованными балясинками балконом, ко всему ещё и запечатлённый на киноплёнке в многочисленных детективах, исправно хранил голос Сони и жесты Сабины, разноголосицу застольных бесед у Гервольских…

Но в каком заоблачном архиве не сгрызли мыши звукозапись такой счастливой и пустой болтовни?

Беспечно-счастливой, пустой, страстно-напряжённой, меланхоличной, и – как выяснится попозже – таинственно-многозначительной, звавшей и предупреждавшей.

Болтовни, не чувствовавшей стеснённости, доверчивой и открытой, обретавшей сверхъестественную полифоничность, возможно, благодаря глухим гудкам буксиров, всплескам волн, душераздирающим вскрикам чаек.

Неожиданно она могла спросить:

– Юра, скажи правду, я похожа на пожарную каланчу? – время от времени свой рост ей казался чрезмерным.

– Почему – на пожарную каланчу?

– А на что?

– Ну, допустим, на стройную колокольню.

– Спасибо!

– На стройную колокольню с лучистыми глазами… Что-то невероятное, а? Колокольня с глазами-прожекторами.

– Почему не скажешь – колокольня-маяк?

Чайка с изломанно-острым крылом кренилась в полёте…

– Мне так хочется убежать… – по-детски прижавшись к его плечу.

– Куда?

– Куда-нибудь, куда – не знаю, но чтобы всё там, куда убегу, было уже иначе, совсем по-новому, всё-всё.

– Как – по-новому?

– Не знаю… но – убежать, обязательно убежать, оборвать путы и всё бросить хочется, разом всё изменить. Меня какой-то бес активности точит, мне всегда кажется, что лучше что-то сделать, чем потом жалеть о несделанном.

– И свою глину в корыте ты была бы готова бросить? Ты смогла бы замочить глину в корыте и – убежать?

Закусила губу, глаза смеялись.

– Ну ты меня своим вопросом убил!

– По ошибке, сейчас живой водой окроплю – ты мне нужна живая.

– Зачем?

– С высокими целями ещё разберёмся… Пока – чтобы подсматривать за тобой. Нет ничего более интересного, – тут и волна плеснула, окропила, Катя, взвизгнув, быстро поджала ноги.

– А ты знаешь, что заставляет меня лепить, что?

– Инстинкт.

– Врождённый?

– Наверное, без инстинкта этого не бывает художников; и инстинкт этот проявляется в любых обстоятельствах, он сильнее самого человека. Я недавно читал, что в Веймаре, неподалёку от дома Гёте, рос могучий дуб, под сенью которого Гёте встречался с Шиллером, – такой славный миф. А потом мифологическое пространство огородили колючкой и разбили там лагерь смерти Бухенвальд, и дуб быстренько захирел, обломился, как если бы не захотел больше жить, покрывая зверства, а несколько художников, узников лагеря, вконец обессилев, умирая, не могли всё же не рисовать на случайных клочочках обёрточной бумаги оставшийся от того дуба пень…

– Всё-то ты знаешь! Да, инстинкт, как же, болезненный изводящий инстинкт, как же, ты прав… но и счастливый, правда! Знаешь, что из детских радостей мне запомнилось – из самых главных радостей? Мне запомнилась коробочка с пластилином; я будто бы заболела, обезумела: требовала, размазывая слёзы, чтобы мне не кукол, а полосочки цветного – серого, розоватого и зеленоватого – пластилина дарили… Знаешь, такие, слегка рифлёные толстенькие податливые полосочки? С детских лет я привыкла машинально пластилин мять; а тогда пальцы у меня от волнения немели и холодели, и ещё копчик холодел, да и сейчас холодеет, когда леплю, я ничем не интересовалась больше, только лепила, лепила, лепила.

– Копчик? Интересно.

– Мне самой интересно!

– Почему лепила, а не рисовала, не красила?

– Мне объём был нужен, объём, вылепленный своими руками и с разных сторон видимый, а живопись – плоская.

– Старая песнь! Услыхав её лет пятьсот назад, один умный и тонкий венецианец написал обнажённую женщину, фрагментарно – сзади и сбоку – отражавшуюся в зеркале, в ручье, в доспехах воина… Вот тебе и объём с разных сторон, пусть и иллюзорный.

– И кто был тот догадливый умник?

– Джорджоне.