Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 115

Он не поспевал за интенсивными впечатлениями… Одно впечатление сменялось другим до того, как что-то он намеревался обдумать.

И – соответственно – не мог он усмирить логикой нахлынувшие впечатления, не мог их разложить по полочкам; логические посылки и образы срастались, как если бы два полушария его мозга забывали про свои распри, превращались в единое целое.

Но кое-что ведь до него дошло!

Да, бессчетное множество языков, влиявших друг на друга; мир полнился языками, состоял из них, и смыслы в разнообразные сообщения на этих языках закладывались с избытком, чтобы тайн хватило на каждого из нас с учётом индивидуальных болей и радостей – и сиюминутных, и постоянно живущих внутри, в наших душах… Ну а всеми языками – и по отдельности, и вместе взятыми, чудесно обобщёнными – владел единственный на всю Вселенную Творец её – полиглот Создатель.

Эту цепь умозаключений, наверное, одобрила бы Анюта, но Анюта давно спала в земле, а коллективное пробуждение и вставание мертвецов из могил явно откладывалось на неопределённый срок хотя бы из-за вопиющего отставания от философски-гуманистических идей материальной базы. Даже Липины расчёты, исполненные в развитие тех идей, слишком опережали время, расчёты, судя по всему, давно засунули под сукно, ибо сначала предстояло, если верить газетным фантазёрам, технически освоить ближние, орбитальные полёты.

Что же такое понимание? Понять – подумал – значит перевести с незнакомого языка на язык знакомый, свой?

Всякий акт понимания – перевод?!

Хочешь понять – прикладывай внутреннее усилие на выявление и перевод одного понятия в другое, своё…

Просто, но… неопределённо; и не чересчур ли смело?

А что бы по поводу этих бездоказательно смелых его догадок сказала Соня? Вдруг бы оценила и сказала: умно!

И словно поощрённый уже Сониной похвалой, додумывался он до удивительных вещей – здесь, на бульваре, в нереальных, колдовских колыханиях теней и света.

Он озирался по сторонам, как агент-нелегал, засланный в близкую, но таинственную страну; кормил, даже перекармливал зрительными впечатлениями свой нарождавшийся жадный дар.

И вдруг мысленно восклицал:

– Ведь был ещё и чистый язык искусства!

Был!

И язык этот, пожалуй, так же непонятен ему, как и французский язык, на котором ему роман Пруста читала Соня. Но французский язык можно выучить, и он его выучит, обязательно выучит, и поймёт хотя бы первичный смысл слов, фраз, однако – вот до чего он додумался! – непонятным в чём-то, и ради долгих попыток постижения этого «чего-то», собственно, роман скорее всего и был написан, непонятным останется весь он, заключённый в толстый том, перелистывая который читала в темноте при жёлтом свете ночника Соня; непонятным потому, наверное, что угадывались лишь какие-то неназванные смыслы в зияниях между деревьями, куполами, лицами, угадывались между осмысленно названными и уже благодаря самому факту названия будто б исполненными желаниями людей. Да, в самих воздушных ли разрывах между деревьями, куполами, лицами, в бумажных пробелах между словами, фразами таилось Неназванное и Неисполненное, но ведь и в освоенных практичным опытом и мыслью предметах, в привычных словах тоже было что-то помимо понятного, что-то поверх понятного, что-то – за понятным, внутри понятного. Непонятным оставалось, возможно, главное, что-то, что и превращало весь роман Пруста в необозримую и неисчерпаемую, испытывающую ум и трогающую сердце тайну.

Вспомнил Анюту; непонятность – как раздражитель?

Как стимул?

И… и – только непонятное живёт как явление? Понятное – отшелушивается, а непонятное… Да, живёт в тёмной сердцевине бытия, длится, меняясь, и, стимулируя духовную активность, делает самих нас живыми?

«Есть речи, значенье – темно иль ничтожно…»

Темно иль ничтожно: как просто и умно сказано об искусстве… Растворённая в произведении суть его, как с помощью лакмусовой бумажки, обнаруживается волнением? А что же до темноты и ничтожности – заведомой «непонятности», – то, может быть, это то, что упрощённо называется содержанием?

Скрытым, но истинным содержанием?

И – вот она, энергия заблуждения, устремляющая к недостижимой цели. Какое счастье испытывал он от её бурлений, клокотаний и перехлёстов, вот оно, проявление инстинкта… Германтов взволнованно заворочался.

И тут же себя одёрнул.

Вчера вечером, перед «Преступлением в Венеции», учёная седая дама живо, с юмором рассказывала о тайнах мозга, из одних тайн, собственно, и слепленного.

Cerebrum, cerebrum – всемогущество и беспомощность, слепленные из тайн? Так получалось, если верить учёной даме: два мозговых полушария, правое и левое, имеющие разные функции… В природе – ни у каких приматов, к примеру – нет ничего подобного.

Слушал и удивлялся: человек не только не ведает, что творит, но и не знает, кто и как командует его мозгом.

Его ли мозгом? Вот в чём вопрос.

– Сто миллиардов нервных клеток, нейронов, миллионы километров волокон… Однако участвует в работе мозга, обслуживая жизнедеятельность человека, названного неким остроумцем от науки «мешком нейронов», лишь малая доля клеток, всего пять процентов нейронов, а какова, – резонно спрашивала дама, – функция остальных девяноста пяти процентов нервных клеток, помещённых в мою черепную коробку, но мною не контролируемых? Чем и в чьих интересах они без моего ведома заняты в моей арендованной бог весть кем голове? У них, этих девяноста пяти процентов нейронов, специальное божеское задание, их функции от сотворения мира от нас самих, в дураках оставленных, засекречены? Мы в своих лабораториях сверхурочно из кожи вон лезем, а ещё ведь, – улыбалась, чуть покачиваясь за телеэкраном, милая седовласая дама, – омывает мозговые сферы-полушария жидкость неведомого нам состава и назначения; эта жидкость помогает или мешает думать?

Так-так, компрометация разума…

– Ладно, о душе понятия не имеем, грешно было б и самому строгому атеисту-физиологу не допустить, что это – поэтически-непостижимая, сугубо божественная субстанция. Но что такое сознание, о котором горазд порассуждать всуе каждый, кому не лень называться интеллектуалом? А подсознание что такое? Может быть, правильнее вообще сказать – сверхсознание, где-то ведь таятся сведения о связях каждого индивида, обладающего своим субъективным опытом, и всего человеческого сообщества с высшими силами, если, конечно, силы эти есть и в реальности управляют нами… А если нет их, небесных управленцев, ублажающих, дёргающих, направляющих, тормозящих, то что же тогда, господа хорошие, держит нас в незримых цепях? В ответ на эти естественные вопросы, будто бы они сверхъестественные, даже сведущие в отдельных проявлениях зыбкого бесплотного «двухэтажного» органа – сознание плюс подсознание – учёные обиженно, смущённо, бывает, что и оскорблённо, пожимают плечами, – торжествовала седая дама, сама, заметим, докторесса наук. – Ни физиология с психологией, ни философия по поводу эфемерной природы и определяющих свойств сознания с подсознанием, поверьте мне, как и о душе, понятия не имеют. Где они, сознание и подсознание, обитают в нас, каковы размеры их и границы? И насколько являются они – и являются ли вообще, пусть и в самой малой степени – продуктами мозга? О, – с усталым очарованием улыбалась, – даже самый дотошный паталогоанатом не только душу, но и сознание с подсознанием при вскрытии тела, ей-богу, не обнаружит. А может быть, душа и сознание с подсознанием – это при всех таинствах своих и вовсе одно и то же, нечто и думающее, и чувствующее, и совестливое одновременно? Кажущееся «развитие» науки о внутреннем мире человека лишь демонстрирует вопиющую её, науки, беспомощность; что же до недоказанных теорий Фрейда, Юнга, то – опережаю ваш вопрос – их ярчайшие идеи, те же идеи о подсознании – индивидуальном у Фрейда и коллективном у Юнга, – в сущности, остались вне научного знания, они только искусству на славу послужили и служат, благодаря им горизонты искусства резко расширились, а воображение художников разгулялось, тогда как строгий разум наш по поводу тайных материй души-сознания-подсознания пребывает до сих пор в растерянности и не у дел…