Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 112

– Ты пытался понять, как формируется и умножается ум картины… А как умнеет город?

– В картине проблески ума мы находим в самом сочетании абстрактной композиции и конкретных вполне лиц, деревьев или предметов, написанных на холсте. В городе взаимодействие абстрактного и конкретного куда запутаннее. Увидеть внутренние композиционные линии – это ещё полдела, – говорил и не переставал удивляться: откуда берутся доводы? – В городе естественно накапливаются контрасты, зрительные противоречия между высоким и низким, длинным и коротким, широким и узким, а абстрактное сплошь и рядом переходит в конкретное и обратно… Чем больше контрастов и таких взаимных переходов, тем…

– То есть?

– Пространственная композиция, являющая нам неподвижную толкотню каменных и воздушных тел, само собой, абстрактна; и абстрактны внутри неё все соотношения объёмов и пустот, пропорции всех членений… Но, – подбирал слова, – каждый дом уже есть сочетание абстракций с материальной конкретикой. Камни, из которых сложен дом, материальны, конкретны, а схема фасада и украшения на нём, исполненные из тех же камней… да ещё алхимия…

– Алхимия?!

– Ну да, камень, материальный камень – двойственен, в нём косность уживается с подвижной возвышенностью, как мне объясняла Анюта, а алхимия как бы высвобождает энергии и свойства возвышенности, возносит камень… В таких возношениях тоже, наверное, накапливается ум.

– Что ж, – покачивала головой Соня, – возможно, средневековые мистики, корпевшие над ретортами, были поумней нас.

– Или возьмём обычное окно, – продолжил Германтов, – прямоугольник, абстрактная геометрическая фигура, но есть ещё и деревянные рамы, штукатурные откосы, в стекле может отразиться, появившись и исчезнув, конкретное облако… И ничего нет постоянного в соотношениях конкретного и абстрактного, да ещё меняются тона и изображения внутри самой композиции – тени, свет, ложные картины в оконных стёклах. Чем насыщеннее и разнообразнее композиция, чем больше внутри композиции взаимных, непрестанных, абстрактно-конкретных преобразований, тем, по-моему, умней город, – помолчал, чтобы справиться с волнением, хотел поточнее высказать нахлынувшие соображения. – Это особенно к старым городам относится, в долгих наглядных изменениях своих и даже в кажущейся застылости города накапливают год за годом и век за веком символические скрытые смыслы; присутствие таких смыслов-символов ощущаешь, они будто облепляют дома и переполняют городские пространства, они будто бы излучаются, но я их никак не могу прочесть. Все объёмные и пространственые значения – какие-то ускользающие и замутнённые, – позже Германтов замечательно напишет о семантических мнимостях города. – Мы можем называть лишь то, чему имена даны были ещё в античные времена: колонны, капители, фронтоны, да ещё потом, по мере появления других стилей, прибавлялись кое-какие понятия, но имеющихся понятий, именующих частности, явно нам не хватает. А как, как называть не отдельные элементы города и фасадного декора, а отношения между элементами? А как описывать город в целом?

– Так беден язык? – потянулась к флакончику с духами, коснулась стеклянной пробкой виска.

Кивнул.

– Задачка: чувство надо соединить с анализом.

– Её, задачку такую, кто-то когда-нибудь решал и решил в искусстве?

– Ну, я сечас тебя удивлю, только не смейся: это, пожалуй, Пруст. Кто о чём, а… Не смейся, не смейся, ясно, что ему буквально подражать невозможно, но ведь можно вдохновляться примером. Именно прустовские чувствования – аналитичны. Скажи-ка, Львов, – провокационно посмотрела поверх очков, – умный город?

– Умный!

– А Ленинград?

– Ещё умнее!

– Почему?!

– Потому, наверное, что Петербург-Ленинград сложнее. Да, Петербург-Ленинград моложе, чем Львов, но – сложнее, несоизмеримо сложнее, так как Львов в известном отношении – однороден, а в Петербурге-Ленинграде куда больше неожиданных, но необъяснимо гармоничных сочетаний отличий. Он по планировке своей правильно-неправильный и при этом – многостильный какой-то. У многих европейских городов будто бы один корень, а Петербург-Ленинград, пусть и похожий на них какими-то частностями, – исключительный. В нём поражают пространственные контрасты, пространственное и стилевое разнообразие.

– Послушать тебя, – курила, прокладывала копиркой листки бумаги, – так сверхумным городом следует считать Рим; он, возможно, мировой рекордсмен по набору слитых воедино отличий, у него и возраст самый преклонный.

– Угадала! Ты ведь видела Рим…

– Но ты только сейчас мне открываешь глаза…

– Я рассматривал Рим на гравюрах, картинах, фотографиях, а удивления мои усилил Гоголь, его несколько страничек о Риме: мне передавались его напряжение, страсть. До чего же сложно под натиском волнующих впечатлений своих и неопределённо, таинственно даже он мог описывать травку меж древними камнями, отблески весеннего солнца, какие-то дымки, запахи, звуки, а получалось, что Рим описывался им как сотворённое веками чудо.

– Интересные рассуждения, интересные, поэтичные. И конечно, ты фантазёр. Ты вырос… – погасила в пепельнице окурок. – В твою теорию накопления городского ума-разума хочется верить, но не могу понять, как ты будешь её доказывать. Как, – безжалостно-добрый взгляд прострелил навылет, она, чувствовал, радовалась за него, сообразительного, отважного, хотя скидок не обещала, – как ты, скажи, пожалуйста, намерен конкретно подступаться к полноте таинственных смыслов?

– Думаю.

– Ну-ну, Бог в помощь, – удовлетворённо застрочил пулемёт; потом, дёрнув каретку, сказала, не оборачиваясь: – Тебе не помешает проветриться. И думается, и фантазируется лучше под шум листвы.

* * *

Да, пора проветриться – в часы, когда Соня без устали била по клавишам машинки, он отправлялся гулять.

Чудеса да и только! К встрече с Венецией он был лучше подготовлен разглядыванием гравюр и картин, рассказами Сони; ей-богу, когда впервые он приедет в Венецию, ему и удивляться-то будет нечему, он даже не удивился бы, повстречайся вдруг ему живёхонький Аретино. А Львов, волнующе живой, монолитно-красочный, оставался неожиданным, необъяснимо для него неожиданным; на каждой прогулке он Львов заново для себя открывал.

Пища для глаз, изменявшая сами глаза… Вдруг он мог увидеть Львов пышным, как бы сплошь барочным, чуть ли не «сверхбарочным», если подобная гипербола, срамящая и все грузные фантазии рококо, вообще имела какой-то смысл; во всяком случае, Львов, образно близкий городам, не чуждым барокко – Вене, Кракову, Праге, – был совсем не таким, какими были многие его города-ровесники, протестантские аскетичные города балтийской Ганзы.

До чего же ненасытными были глаза-фантазёры!

Провинциальный город некогда блестящей империи Габсбургов выглядел шикарней многих столиц, может быть, потому, что городской центр помечала и символизировала не главная какая-то площадь, не какой-то главный собор на ней, а… В пяти минутах ходьбы от чёрного крупчатого дома с двухэтажными полированными атлантами, где проживали Гервольские и Соня, располагалось, как догадался Германтов, центральное символическое пространство города, и рукотворное, и такое естественное, природное – бульвар с вековыми развесистыми каштанами.