Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 113

Как полюбился Германтову этот бульвар – широкий и солнечно-тенистый, плавно изогнутый, с рядами мощных, как столбонады в египетских храмах, стволов и оперным театром в перспективе основной, обсаженной малиновыми, бледно-сиреневыми и белыми петуниями аллеи. Но вот она, ложка дёгтя, которую непременно вливает в мёд прошлого всякое новейшее время: осевую значимость оперного театра, который одновременно подражал и Парижской, и Венской операм, должен был, судя по замыслу нехитрого дополнения к традиционному построению ансамбля, усиливать довольно уродливый, поставленный перед лицевым фасадом театра трибун Ленин. Ильич головой и плечами-руками чуть подался вперёд, к воображаемому народу, которого в данном случае одиноко представлял Германтов, подался в убеждающем речевом усилии, хотя ноги от порыва-усилия этого словно отставали. Впрочем, ноги вождя были задрапированы розовыми гранитными складками… А чуть сбоку и сзади, слева от помпезного театра, если не сбивая, то уж точно снижая торжественность осевой композиции, теснились какие-то забегаловки, магазинчики, зеленные лавки…

Но этот торговый шанхайчик вряд ли стоило замечать, зато фасад…

Между прочим, и внутри оперный театр не подкачал: лестницы, ложи, раззолоченная лепнина… И люстра сверкала, возможно, и падала когда-то, разбрызгивая осколки – подражать Парижу так подражать, – но, увы, теперь лишь напоминали о былом благополучии и буржуазных роскошествах потёртый и залоснившийся малиновый бархат, исцарапанный и растрескавшийся декор, облупившаяся позолота.

В этом театре когда-то бывал отец, шёл к театру или из театра по этому бульвару, по этой аллее. Может быть, послушав Саломею Крушельницкую, он и себе в жёны возжелал взять потом оперную певицу? И всё здесь при жизни отца было таким же, как сейчас, и так же ветер шумел в каштанах?

Таким, да не таким: памятника Ленину уж точно не было, а стоило мысленно убрать это гранитное уродство, и всё менялось… Впрочем, памятник – досадная мелочь; всё когда-то, при отце, было здесь по-другому…

* * *

К протекавшему в широкой городской лощине бульвару с обеих сторон тянулись узкие поперечные улицы, и пробегал, трезвоня, перерезая бульвар, поспешая к площади Рынок, расположенной в трёх минутах ходьбы, трамвай, и, конечно, дружно сбегались тесно прижатые один к другому, пытаясь приобщиться к торжественно-весёлой беззаботной жизни бульвара, покрасоваться перед гуляющими, фасады, самые разные, как на подбор, фасады – плоские, с робкими ренессансными пилястрочками, сухонькими сандриками над окнами и – раскрепощённые, сбросившие предписанные давними канонами и инерционными приличиями корсеты и, казалось, гордившиеся лепной телесностью, самодовольно грудастые, толстопузые, словно напялившие маски своих богатых и кичившихся богатством хозяев. И был ещё совсем словно отдельный, массивный, с закруглением, похожий на кусок гигантского утюга дом-нувориш с книжным магазинчиком, посматривавшим подслеповатыми витринками на помпезный, с обелиском и разбегавшимися по дугам ступенями памятник поэту Мицкевичу. На ступенях в хорошую погоду, тёплыми летними вечерами, рассаживались молодые гуляки с кульками семечек, ворковали и целовались парочки. Когда опускались сумерки, зажигались фонари, выхватывали из тьмы антрацитовый блеск брусчатки, рваные рыхлые пятна изумрудной листвы, и голоса, смех, звонки и гудки, обрывки мелодий и треск транзисторов волнующе сливались в вечернюю городскую музыку, начинали кружить головы сладкими и пряными запахами цветы, высаженные здесь же, у ступеней, затейливыми красно-бело-фиолетовыми узорами. Да, если оперный театр тужился оживить в нашей культурной памяти эклектичные роскошества Парижа и Вены, то плавные прерывистые и сами по себе скромные вполне дуги всего трёх-четырёх ступеней у подножия памятника Мицкевичу не могли не трансформироваться в сколько-нибудь искушённой памяти, пусть и вычленявшей для сравнения лишь самый малый фрагмент барочного чуда, в Испанскую лестницу Рима… И тут перезвон трамвая возвращал во Львов, и зелёное прозрачно-яркое пламя – не отдельные зелёные искры, как на углу Загородного и Звенигородской, а именно пламя – воровато пробегало по проводам, и на дома, тут же превращённые в декорацию, с театральной призрачностью отбрасывалась кудрявая тень бульвара, и на миг всего, повыше, над тенью, затягивал зеленоватый отсвет фасады, и казалось, что они были натёрты фосфором.

Внутренняя сила и упругость, тепло, уют… И вот ещё что бросалось ему в глаза: город словно сшит был из разных – совершенно разных! – пространственно-временных лоскутков, но швов-стыков не было видно, пространство, столько времён вобравшее, оставалось слитным.

И со ступеней памятника мысленно переносился он на Академическую улицу, к многоэтажному истоку её с большим конструктивистским домом, где за высокими витринами торговали спорттоварами. Там был также когда-то, когда Германтов впервые приехал во Львов, филателистический магазинчик со старым сгорбленным продавцом-поляком, с которым Александр Осипович, сопровождавший Юру, приветливо заговаривал по-польски, а растроганный старик, сидевший, по его признанию, на чемоданах, так как поляков всё активней вытесняли из Львова, прежде чем вручить с поклоном полупрозрачный провощённый пакетик с марками, выкликал из подсобки дочку, появлялся поднос с маленькими чашечками кофе – «кафки», как он говорил. А подальше, сразу за конструктивистским доминой, Академическая продлевалась своим бульваром, прямым и довольно-таки коротким, как бы вторым по значению в городе. Да, негласные градации существовали и соблюдались, никаких претензий на первенство, второй так второй – два строгих ряда тополей, кажется, пирамидальных: запомнились заострённые серебристые, вздрагивающие и шелестящие на ветру свечи. По ту, фоновую, сторону бульвара высились за тополями солидные темноватые дома, а по эту сторону был запруженный людьми тротуар, на нём смешивалась русская, украинская, польская речь; на этой стороне были магазины, кондитерская, парикмахерская, назваемая «перукарней», кинотеатр, щит с портретом Зары Долухановой на свеженаклеенной афише у арки подворотни, за которой угадывался в тени фасад филармонии.

– Юра! – удивляется, выходя из кондитерской, Александр Осипович Гервольский, как всегда, элегантный, если не франтоватый; в руке у него круглая картонная коробка с тортом, такой торт, с шоколадной шапкой, называли тогда пражским, или киевским, или… – Мы ждём сегодня гостей…

И можно было также пройтись по тихой, тенистой – сине-сиреневой, – опять-таки накрытой кронами огромных каштанов Пекарской улице, где за протяжённой и высокой каменной стеной находилась больница; густо заросший участок её плавно переходил в старое кладбище… В больнице лечил теперь сердечников пониженный в должности после «дела врачей» Александр Осипович – его, уже рядового ординатора, продолжали любить и ценить больные. Сразу после войны, до преобразования в больницу, здесь был военный госпиталь, там же, за больничной стеной, под развесисто-бесформенной шелковицей простоял несколько лет, пока окончательно не развалился, старенький трофейный «Опель-кадет», на нём Александр Осипович, по его признанию, ни разу так и не прокатился… С первого до последнего дня войны, от звонка до звонка, как говорили ветераны боёв, провоевал с немцами, но война войной, а, похоже, глаз успел положить на их спортивные скоростные машины, ему бы за руль «Порше»… Жаль, не привёз «Порше», прошляпил свой шанс. В Александре Осиповиче, уже пожилом, грузноватом, а всё ещё таком эффектном в светлом длинном своём макинтоше со складками, поясом с большой прямоугольной железной пряжкой, явно пропал автогонщик из романов Ремарка или фильмов, которым только ещё предстояло прославить Фассбиндера… Но кое-что всё же привёз майор медицинской службы, победитель Гервольский: с Великой Отечественной войны – ветхий, с уже тронутыми ржавчиной крыльями передних колёс «Опель-кадет», а с Японской войны – аж два трофея привёз: ширму с хризантемами и добрыми улыбчивыми драконами и кимоно для Шурочки.