Цецилия любила, когда ею восхищались, – но еще больше
любила, когда ее боялись. Она прекрасно знала, что и сестра Дария, и все другие
считают опасным чудачеством это требование, ведь «ваше преосвященство» – кардинальское
звание, звание мужчины! Однако в своем монастыре Цецилия Феррари была не только
кардиналом, но и богиней, и императрицей, и святой, она издавала здесь законы,
она имела единоличное право казнить и миловать, и пожелай она, простая
аббатиса, чтобы ее титуловали «ваше святейшество» и целовали туфлю, как папе
римскому, кто посмел бы ей воспротивиться? Ослушницы же, если таковые
находились, тотчас же отсылались на задний двор с напутствием попросить у
сестры Марцеллы десяток хороших плетей. Но Дария… Вообще-то очень даже неплохо,
что ослушницей оказалась именно сестра Дария, ведь иначе нужен был бы приличный
предлог для перевода ее в Верхний монастырь, а теперь никакого предлога не
нужно.
– Это очень дурно, сестра, что у вас такая плохая память. –
Цецилия говорила спокойным, наставительным тоном, однако в голосе ее звенела
сталь. – Если вы сами не способны усвоить законы уважения и послушания, разве
способны вы передать их младшим сестрам? А ведь кому, как не вам, следовало бы
особенно стараться и давать пример прилежности и самоотречения! Или вам
желательно вновь вернуться в то положение, которое вы занимали в нашем
монастыре всего лишь пять лет назад?
Девушка позволила себе быстро взглянуть на аббатису, но это
была лишь мгновенная вольность, и та не успела уловить выражения этих больших
серо-голубых глаз. Конечно, не может быть, чтобы они сверкнули надеждой. Ведь
пять лет назад сестра Дария была просто рабыней, купленной монастырем за не
очень-то большие деньги и только по счастливой случайности определенной не на
чистку свинарника, а в помощь садовнице Гликерии, тоже рабыне. Нелюдимая
Гликерия полюбила девочку, как родную дочь, и та привязалась к ней со всем
жаром одинокого сердца. Но пять лет назад Гликерия умерла, и последним желанием
ее было видеть свою воспитанницу среди монастырских сестер.
Случилось так, что аббатиса не могла отказать Гликерии и
принуждена была дать клятву принять девчонку под свою опеку, постричь ее в
монахини и разрешить учиться вместе с остальными воспитанницами. В обмен на эту
клятву Гликерия отказалась от предсмертной исповеди, прямиком направив в ад
свою душу, отягощенную воспоминаниями о девяти абортах, которые она в разное
время делала аббатисе.
Умелая, непревзойденная повитуха, Гликерия в продолжение
многих лет пользовала весь Верхний монастырь. В случае надобности она
изготавливала вязкое на ощупь снадобье, в которое, по слухам, подмешивались
толченые змеиные языки и кровь летучих мышей. Во время ближайшей мессы сие
дьявольское тесто подкладывалось под чашу и как бы освящалось (все-таки
употребить его должны были служительницы божии), а потом подмешивалось в пищу
забрюхатевшим девственницам. И действовало тесто безотказно – если, конечно,
беременность вовремя была замечена. При более поздней стадии Гликерия преискусно
орудовала вязальными иглами, и ни одна монашенка не умерла от кровотечения! До
сих пор Гликерию нет-нет да и поминали с тоскою молодые монахини, которым
приходилось отдавать себя во власть грубых, невежественных повитух: тайком, с
завязанными глазами, привозили их с окраин, населенных простолюдинами, чаще
всего с Мурано, да еще и платили безумные деньги, чтобы обеспечить молчание…
В общем-то, справедливости ради надо сказать, что Цецилия ни
разу не пожалела о своей уступчивости. Девочка оказалась необычайно умна и
прилежна, мгновенно выучилась читать и писать, в молитвах не путалась, была
послушна, а в рукоделии не уступала никому: что шить, что низать бисер, что
плести кружево под стать мастерицам с Бурано [8] – ко всякому делу была
способна.
И нежная, расцветающая красота ее не могла не радовать глаз
Цецилии, не терпящей вокруг себя никакого безобразия, хотя и ревновавшей порою
к молодым хорошеньким сестрам. Чем дальше, тем больше понимала Цецилия, почему
Гликерия назвала девочку Троянда. Слово это в переводе с какого-то загадочного
славянского наречия означало роза
[9], а ведь Гликерия была славянкою по
происхождению. Она рассказывала Цецилии свою историю: о том, как была похищена
турками во время набега, продана в рабство, но спустя много лет выкуплена
мальтийскими рыцарями, спасавшими от мусульманской неволи христианских
пленников. Однако Гликерия была православной, а не католичкою, поэтому она не
обрела свободы, а лишь сменила хозяев. Впрочем, она казалась вполне довольной
своей участью и никогда не вспоминала о Сибири, в которой, по убеждению
Цецилии, находилась и Московия, и Польша, и все северные страны. Но Цецилия
прекрасно помнила тот день, тринадцать лет назад, когда купец, синьор
Орландини, только что вернувшийся из Московии, привел в монастырь полуживое
грязное существо и сказал, что эту славянку он подобрал где-то в дремучих
русских лесах, ему она не нужна, и он с охотою отдаст ее в монастырские рабыни.
Цецилия тогда только что приняла пост настоятельницы, и все события того
достопамятного времени накрепко запали ей в память.
Что бы там ни бормотал Орландини о своем милосердии,
невозможно было не заметить ужаса, с которым на него смотрела девочка. И хотя
побоев на худеньком тельце не было видно, Цецилия не сомневалась, что Орландини
пускал в ход кулаки. Она всегда предпочитала прямоту в деловых вопросах, а
потому и спросила напрямик: «Я надеюсь, она девственна?» – и была поражена тем,
как вдруг исказилось красивое, мрачное лицо Орландини.
– Не сомневайтесь, – буркнул он с отвращением. – Я скорее
кастрировал бы сам себя, чем коснулся этой твари.
Да, подумала Цецилия, невозможно так ненавидеть кого-то,
особенно – ребенка, лишь за то, что нашел его в дремучем лесу. Разве что у
девчонки премерзкий характер… но это ничего, суровая Гликерия отлично умеет
обламывать самых строптивых рабынь и служанок!