Праздник побежденных - читать онлайн книгу. Автор: Борис Цытович cтр.№ 65

Наплыли сумерки, и я пошел, сутулый, неуверенный. Конный патруль остановил на пустыре, проверил документ, щурясь в снопе фонарика.

Они монументальные, всадник на лошади всегда монументален, по пояс над горизонтом поплыли во тьму. Настоящие мужчины с настоящим оружием, и каждый не сомневается, знает врагов своих, знает, что делать и в кого стрелять. А я? Господи, кто я? Я не летчик, хоть и воевал. Я не убийца, хоть и стрелял, я не уголовник, хоть и сидел. Я… я клятвоотступник! Я поклялся всеми святыми, памятью мамы, Ванятки и других, зарытых без гробов. Ненависть вывела меня из тюрьмы. А ОН жив!.. И не тебе — судить! А кому?

Мои каблуки все неуверенней стучали по тротуару, я остановился. Тьма со слюдяным мерцаньем окон, черные фронтоны на колючих россыпях звезд. А как же клятва? Как же миссия? И та феерическая нить, что водила по стране, по городу, кружила к луже, к его окну?.. А для чего? А для того, вдруг с рельефной ясностью прозвучало во мне, — чтобы ты спас его. Это и есть миссия, это и есть начало. И не оставишь его, не уедешь из этого города… Ликуй!

Был уже сумрак. Я вошел во двор к Фатеичу и повстречал старовера.

* * *

На рассвете дописав лист и поставив точку, Феликс тупо разглядывал букет гладиолусов. Он решил, что именно их кровавый цвет разъярил его, и он наговорил Вере мерзостей… И как я мог? — казнился Феликс. — Как только мог? Я нарушил свои самые заветные принципы. Я больше всего на свете ненавижу богатство и деньги, и слава богу, их у меня никогда не было. Я всегда стою в тени, потому что более, чем деньги, ненавижу победителей. Но я взял деньги, чужие деньги, я весь вечер болтал о войне. Я омерзительно победно говорил гадости в Верины опущенные плечи. Он казнился и презирал себя, и только решил выкинуть ненавистный букет в мусорник и сегодня же вернуть деньги, как в дверь позвонили. У него мелькнула абсурдная мысль, что вернулась Вера. Господи, неужели Вера? Он в два прыжка очутился в прихожей и распахнул дверь. Перед ним стоял грустный человечек в форменной фуражке почтальона и с телеграммой в руке.

И Феликс не выкинул цветы, а в полдень с букетом стоял на раскаленном асфальте аэровокзала.

И только из алюминиевого, еще не остывшего лайнера ступила на трап Натали вперед бедром, в джинсах в обтяжку, в сиреневой блузе и с выхлестнувшим из-под обруча огненным потоком волос, в черных очках, с плотно сомкнутыми губами, — он застеснялся, похвалил себя за то, что не вернул деньги, и решил обязательно приобрести машину получше своего затрапезного «запорожца».

Она увидела в толпе сперва букет, потом его и с трапа сделала «чао», а на лице — восторженный испуг. Седоголовый морской капитан нес ее саквояж.

В тот же знойный июльский полдень они отправились в путешествие.

Они решили погостить у родителей Ванюшки и по солнцепеку, по расплавленному черному шоссе, меж слепящих белых песков и серебристых маслин, помчались на западный берег.

Феликс рулил, сидя в трусах и черных очках, солнце пекло колени, а струи в открытые ветровички обдавали лишь жаром, горечью гудрона да гнилостью лиманов. Под колесами дорога то гулко бормотала, то будто сердито выжаривался асфальт, и ему приятно было слушать шум езды и видеть Натали, лоснящуюся потом в японском халатике, раскинувшую руки и ноги. Но наползала ревность, и он тайком приглядывался к ней, потом казнился за подозрения свои, материл и председателя, и зама за их письмена, и опять уходил в свой праздник, словно в радостном сне вдыхал запах асфальта, маслин, серебристыми островками бегущих в белых песках. Спина липла к сиденью, а железо обжигало, но он любил жару, и ему было хорошо.

Они подъехали к морю и огибали уже синий залив, когда на горизонте из марева словно выполз золотой жук.

— Сейчас откроется Евпатория — это собор, — сказал Феликс. Она задумчиво глядела в стекло и наматывала на палец цепочку, и крестик то поднимался по впадинке груди, то соскальзывал. Опять захлестнула ревность, и он спросил:

— Ты крест для декорации носишь или веришь?

— Верую, Феликс, а ты? Ты? Веришь?

Он ухмыльнулся. Ему не хотелось начинать разговор о Боге, зле и добре, о русской иконе. Модный разговор, который так мило греет интеллигентствующих столичных бородачей, к которым он ее так ревновал. Разговор, да еще в такую жару, когда, казалось, мозги плещутся и ударяют в виски. Он сосредоточился, обогнал одинокий грузовичок, и опять пустынное шоссе мчалось под колеса.

— Ты не ответил, Феликс.

— А чего я должен верить, — буркнул он. — Где был Бог, когда я безвинно пребывал в тюрьме? А вон корабль на горизонте, видишь? — постепенно распаляясь, он кивнул на далекий силуэт миноносца в море. — На нем пушки и мины, а позволь спросить тебя, на кого эти пушки нацелены? На марсиан или на пришельцев с других планет? А где Бог? А у немцев на алюминиевых пряжках тоже была надпись «С нами Бог». А что они делали? Ты не видела рвы, наполненные мертвыми телами?

За стеклом, на синей узкой полоске, как на клюве аиста, возникал из марева город.

— Феликс, — наконец сказала она, облизнув пересохшие губы, — а ты ведь не безвинно сидел, и нечего на Бога обижаться. Была война, были законы военного времени. Почему не выполнил приказ командира и не полетел на низкой высоте, а потом скрыл? Почему?

— Было б хуже, — буркнул он.

— Нет, Феликс, хуже, чем десять лет, не было б. Ты хотел словчить, но не смог, и обижайся на себя.

— Я равнодушный, я ничего не доказываю.

— Неправда! — Она обернулась. — Ты травил собакой верующего старичка. Я сама читала в твоих опусах. Он же приходил к тебе!

— Это был бред. — Объясняй, как пожелаешь.

Он замолчал, стиснув руль, и слышал гулкий бег колес, а она прильнула к нему, и голова ее тряслась на его плече.

Она делает все и говорит все правильно, но где-то тут таится ложь, подумал он и спросил:

— Когда ты была последний раз в церкви и сколько пожертвовала на храм?

Она промолчала.

— А что ты скажешь, если узнаешь, что мне всучили взятку?

— Большую? — оживилась она.

— Две тысячи.

— Ну что ж, — рассмеялась она, — скажу, что вовсе не так уж и плохо, но главное, чтоб ты не влип.

От ее «влип» покоробило, и он продолжал:

— Ну а если по-божески?

— Это и есть по-божески, чтоб ты, человек в летах, который и воевал, и сидел, не трясся на этой инвалидной машине, чтоб наконец пожил по-человечески. — Она сняла очки, серьезно посмотрела на него и добавила: — Послушай, ты, провинциальный простофиля, миллиарды летят коту под хвост, а ты со своей тысячей. Моли Бога, чтоб все обошлось, и думай только обо мне. — Она улыбчиво наблюдала за ним, а он не мог понять, шутит она иль всерьез. Затем она сказала: — Останови, пить хочется.