Праздник побежденных - читать онлайн книгу. Автор: Борис Цытович cтр.№ 41

— Ты просто устал.

— Нет. Я проклят. За моей спиной незримо стоит бес. Кто заставил меня скоморошничать и штрафовать режиссера? Кто открыл мой рот, чтобы я оскорбил тебя? Кто? А сейчас моя рука тянулась к банке, и этот страх… и так всю жизнь. Я сам, сам создаю ад и пребываю в нем!

Они стояли, обнявшись в ночи. Аптечная реклама зуммерила, окрашивая серебристо-пепельную листву платана.

* * *

Феликс никогда не бывал в столь дорогих отелях. Ковры, чинная тишина, мерцание зеркал, серебристая борода дремлющего швейцара, а за хрустальной дверью в волокнах дыма льнут в танго пары, и их убаюкивает саксофон.

Феликс цепенел средь золота чеканки, золота росписи, золота позументов на ливрее швейцара. Русская купеческая безвкусица. Нет, не нравится мне здесь, думал он. Не люблю я и иностранных туристов — этих познавателей России. «Посмотрите на море», — и они будут смотреть на море. «Посмотрите на горы…» «и обратите внимание…» — и они будут многозначительно кивать, обращая внимание; «О!.. О!.. Да-да! Колоссаль!.. Фантастик!» — будут щелкать аппараты с видовых площадок. Потом, очень довольные собой, уплывут на желто-грубом пароходе, который дымит у причала. Этакие познаватели русской души с видовых площадок да отведенных мест!

Феликсу вспомнился диалог гида с въедливым иностранцем:

— Это есть магазин?

— Да.

— На витрине есть холодильник?

— Да.

— Можно купить?

— Нет. Реклама.

— Но позвольте, реклама есть для того, чтобы рассказать о товаре?!..

— Правильно, она и рассказывает.

Иностранец долго и опасливо разглядывал таинственный холодильник, на который можно смотреть, но нельзя купить.

Россию, господа иноземцы, следовало бы изучать, например, с нашего фабричного сортира. Сверху сипит и каплет. А если б господин иностранец потянул ржавую проволоку, то на его заморские ботинки со злобой и шипением обрушился бы каскад воды, и он выскочил бы в черную лужу двора, держа в руках портки. Но зато на сортирных мутных окнах сохнут великолепные гортензии в лакированных горшках. А почему? Да потому, что наш управляющий, чтобы было «красивше», сам распорядился ставить цветы, и мы их ставили где только можно, и это свято: не будет цветов — не видать премии.

Так-то, господа — познаватели русской души! Эта мысль насмешила Феликса, но и наполнила злобой. Нет! Дорогие отели, знакомство с иностранцами — это не по мне, думал он, в них, как нигде, проявляется мое сталинское рабство. Моя угнетенность. А она свободна, комплексов никаких, и это удел молодого поколения. Положила на столик свой букет, улеглась в кресло, на коленях польский журнал. Ей наплевать, что дремлющий швейцар приоткрывает глаз и, как Феликсу казалось, подозрительно глядит.

Наконец явился сердитый управляющий, но записка оказала магическое действие, и управляющий сама любезность: они получили трехкомнатный люкс на третьем этаже. С набережной в окно заглядывает черно-лакированная листва магнолии, фонарь притаился в зелени, а балкон выходит в узкий и темный, как колодец, двор. Феликс поставил под балконом машину. Вентилятор из подвального окна обдавал его звоном кастрюль и горячей кухонной вонью, но он стоял на булыжниках средь мусорных бачков и, задрав голову, глядел, как наверху вспыхивал огонек и, кружась, опускалась искорка. Он, протянув руку, поймал ее.

— Поймал? — спросила сверху Натали.

— Только пепел, — почему-то шепотом ответил он.

Она на фоне звезд свисает с перил, и ему кажется, что по ее огненным волосам стекают оранжевые лепестки. Он закрыл глаза, и они, кружась, опускались на его плечи, на голову беззвучно и невесомо.

Стоя на дне колодца-двора, сдавленный со всех сторон зданиями, Феликс почему-то вспомнил свою комнату и полную кошмара ночь и подумал, это было так давно, а теперь чья-то незримая тень повисла надо мной, и он всей сутью чувствует ее и уверовал, что жизнь его потечет не туда, а иначе, а куда, он и сам не знал, но иначе, счастливее и красивее.

Впервые на него нашло раскрепощение, и не было ни страха, ни предчувствия беды, которое преследовало его всю жизнь. Он развернул плечи и побежал, гремя по булыжнику и вспугивая из мусорных бачков кошачьи тени.

В подъезде перестала звенеть гитара, подростки смеялись и улюлюкали ему вслед.

* * *

В номер он вошел потихоньку. Она была на балконе, и он подкрался по мягкому ковру. На ее плечах был его пуловер и огненные пряди волос. Он замер, боясь испугать ее.

— Обними меня, Феликс, — не оглядываясь сказала она.

Он обнял, она бросила окурок, и они глядели, как он, описав малиновую дугу, высек искры на дне двора. В подъезде снова звенит гитара. Они стояли долго, обнявшись, пока в черно-бархатистый, наколотый немигающими звездами небосвод, змеясь, не взлетели огненные шутихи и не лопнули с треском. Опускаясь, они алюминиево-серебристо высвечивали свой кривой дымный след и каменных химер на фронтоне, и вершины деревьев. И взметнулись тени, и тени понеслись, потухли. Но не успели опуститься их малиновые затухающие искры, как с горы наплыл колокольный звон, густой и печальный.

Натали прислушалась, восторженно подняв подбородок и растянув руки по перилам, и напоминала птицу, которая вот-вот вспорхнет навстречу звону, туда, где на фоне черно растушеванной горы выползала огненная многоножка: верующие несли зажженные свечи. Феликсу показалось, что он и сам растворился в ночи и что все это уже было когда-то давно.

Потом комната… Из-под зеленого бра на ковер лег мягкий круг света. Феликс сел в кресло, она напротив на журнальный столик, сняла трубку, набрала номер ресторана.

— Сыр, фрукты, холодную телятину, маслины, бутылку кагора, бутылку шампанского. — И пока там, в ресторане, записывали, прикрыв трубку, шепнула: — За все плачу я, имей в виду, — и снова в трубку: — пожалуйста, большую вазу для цветов. Что? Нет цветов? — И, обласкав взглядом Феликса: — Поймите правильно, цветы не нужны, нужна ваза.

Она отставила телефон и курила, сидя на столике, забросив ногу на ногу, и туфля шлепала по пятке. Феликсу так приятно видеть ее в волокнах дыма, под абажуром. Но раздается стук, и он напрягается:

— Пришли, слезь со столика.

— Никогда, — вызывающе улыбается Натали и шлепает туфлей.

Он малодушно вышел в другую комнату и был уверен — произойдет скандал: официантка не упустит случая самоутвердиться. Феликс терпеть не мог провоцировать продавщиц, официанток или сапожников, людей «простых», и уж «кое-что, как-нибудь знающих», и не хуже других. Но официантка сервирует стол, белея блузой в двери. Натали так же восседает, и, странно, никакого выговора, и Феликс понял: официантка и Натали — люди современные, и каждый демонстрирует свое превосходство и утверждает себя, требуя свою порцию удовольствия, и не сомневаясь наслаждается ею.

Натали оказалась сильней. Стоя за дверью, он подумал о том, что он в их глазах человек растяпистый, никчемный, с другого, давно проплывшего парохода, и вряд ли Натали способна полюбить такого монстра.