— Он риелтор, — говорит Хью.
Я молчу. Хью смотрит на меня так, как будто я сделал что-то не так, и я спешу исправиться:
— Здорово. Надеюсь, его бизнес процветает.
— Будет процветать, скоро. — Хью берет в руку стакан и внимательно что-то там изучает, хотя я не понимаю что. Затем встряхивает стакан и делает глоток. Кубики льда падают ему на лицо. Хью вытирает лицо рукавом. — Если мы продадим землю Дону — а все к этому идет, ведь ты этого хочешь, так? — тогда Дон тут все застроит и продаст…
— Понятно.
Ну давай же, говори!
Хью выразительно взмахивает рукой.
— И тогда… — говорит он. — тогда все сделки с недвижимостью будет проводить его шурин.
Озарение наконец сошло на меня, вмиг заполнив меня и насытив, будто неведомое питательное вещество. До меня дошло. Наконец-то дошло. Брайан — основной риелтор на участке в триста тысяч акров земли с коммерческими и промышленными объектами. Моей земли. Джоани не стала бы разводиться со мной ради риелтора, который живет в скромном доме, она собиралась бросить меня ради бизнес-партнера Дона Холитцера, который должен был стать самым крупным землевладельцем на Гавайях. Развелась бы со мной ради того, кем потом могла бы играть.
Хью свистит — с таким свистом мультяшные персонажи падают со скалы.
Старики играют на укулеле какую-то медленную песню, и она звучит как псалом, как ода моему горю. Теперь мне трудно любить свою жену. Если бы я узнал это, когда она была здорова, я, наверное, пожелал бы ей того, что с ней случилось, по крайней мере на миг. Ну ничего, еще не все потеряно. Этот номер у Брайана не пройдет.
— Не один он прислал заявку, — говорю я. — Не факт, что он получит землю.
Я еще не проиграл, Джоани. Я представляю себе, как она лежит, тело обездвижено, в пролежнях от недостатка ухода, в поры въелась косметика, которую некому смыть. Никто не заботится о ней, потому что она отвергла нашу заботу. Нет, я не смогу с ней бороться. Здесь нет выигравших. Даже Брайан ничего не выиграет, потому что он не получит Джоани.
Я допиваю свой коктейль. От него в груди поднимается жар, который разливается по всему телу.
— Получит, — говорит Хью. — Мы же все проголосовали за Дона. И ты, между прочим, тоже.
Он со стуком ставит на стойку стакан, потом смотрит на меня и улыбается. Взгляд его серо-стальных глаз тверд, они не постарели, как все остальное. Они не «милые». Они молодые и умные, и я знаю, Хью скажет, что нужно делать. И он говорит мне, что мои отношения с семьей навсегда испортятся, если я не сделаю того, чего хочет она. Я вспоминаю о Рейсере, разорвавшем помолвку в угоду своей семье, и понимаю, что попал в ловушку.
— Ладно, завтра увидимся, — говорю я.
Завтра день моей встречи с кузенами. Завтра мне предстоит угождать людям, которых я едва знаю, но с которыми связан прочными, неразрывными узами.
— В следующий раз погости у нас подольше, — как обычно, говорит Хью.
Он сползает с табурета, кивает бармену, взмахивает рукой, прощаясь со всеми и глядя себе под ноги, словно стоит на зыбкой почве.
— «Хана хау»! — орет он музыкантам, нахлобучивает на голову свою ковбойскую шляпу и выходит на улицу.
Я иду к нашему столику, где меня ждет обед.
— Класс, — говорит Сид.
— Точно, — вторит ему Скотти, вынув изо рта соломинку.
Я, наверное, пустил бы слезу, глядя на дочерей, так что я на них не смотрю. Я смотрю на старых гавайцев и думаю о том, что когда-нибудь и я состарюсь и стану таким, как они. А может быть, и не стану, если умру молодым. Я кладу себе в рот кусок, но мне трудно глотать — тревога и боль проникли в меня, как наркотик, и горло как будто распухло.
Скотти отодвигает тарелку.
— Я заказала махимахи, а мне принесли только жареный хлеб. А рыбу забыли.
— Бывает. — Я совсем не удивлен.
— А мне еда понравилась, — говорит Сид. — Я люблю жареное. Сыр, овощи, фрукты — все.
У Алекс тарелка пуста. Откинувшись на стуле, она умиротворенно взирает на музыкантов. Ручаюсь, сейчас она просто наслаждается покоем, не думая ни о чем, и я рад за нее.
Музыканты в последний раз ударяют по струнам и для пущей выразительности делают широкий взмах рукой, а некоторые даже наклоняются вперед, словно завершая гонку. Девочки и Сид хлопают в ладоши и одобрительно кричат. Скотти громко топает ногами. Я смотрю в свою тарелку и забрасываю в рот еду, пытаясь заглушить чувства, которые вот-вот вырвутся наружу. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу семейную пару. Я не свожу с них глаз. Руку мужчины закрывает кусок рафии, но я уверен, что она лежит на ноге жены. Женщина сняла с себя цветочную гирлянду, которая теперь висит на спинке свободного стула. На их столике стоят бутылки с пивом и стаканы со льдом, украшенные маленькими бумажными зонтиками; один такой зонтик женщина воткнула себе в волосы. Мужчина хочет угостить ее кусочком своего десерта — мороженым с жареными бананами, — но она отнимает у него вилку и ест сама, затем берет еще кусочек.
Когда крики за нашим столом стихают, Алекс бросает на меня виноватый взгляд, который я для себя объясняю так: она сознает, что демонстрировать бурную радость не в ее стиле, и сейчас это тем более не к месту — нам радоваться не положено. Мы все понимаем, что пора домой, но нам не хочется. Музыканты складывают инструменты.
— Еще так рано, — говорит Алекс, — а кажется, что сейчас десять часов.
— Это потому, что мы весь день провели на солнце. — Скотти смотрит на меня.
Я киваю.
Я думаю о сыне Брайана. Я вытащил его из воды.
Я научил его тому, чему должен был научить отец: если чувствуешь, что тебя понесло течением, плыви к берегу, развернувшись боком к волне, и никогда не разворачивайся к ней лицом. Пока я тащил мальчика, он крепко держался за мою шею. Я спросил у него:
«Ты похож на отца?»
«Не знаю», — ответил он, щекоча дыханием мое ухо.
«Потом, попозже, может быть перед сном, скажи маме, что я прошу у нее прощения».
«За что?»
Я не ответил. Не смог. Я видел, как она стоит на берегу по щиколотку в воде и ждет, когда я вытащу ее сына. Когда мы доплыли до берега, он соскользнул с моей спины, и я сказал ему, как нужно плавать, когда попадаешь в течение. Он не смотрел мне в глаза. К нам подбежала его мать, но, когда она хотела его обнять, он вывернулся из ее рук и сел на песок. Я помню, как она поблагодарила меня, после чего погнала сыновей домой. Я присел отдохнуть и увидел, как Скотти палочкой рисует на песке сердце. Я ЛЮБЛЮ… Набежала волна и смыла надпись.
— Кого ты любишь? — спрашиваю я. — Ты ведь это написала на песке?
— Никого, — отвечает она.
Алекс прыскает в кулак.
— Мальчика-жирафа, — говорит она.