La storia - читать онлайн книгу. Автор: Эльза Моранте cтр.№ 99

Сверху на углу шкафа были положены друг на друга две брошюрки. Одна называлась «Новый практический метод обучения игре на гитаре — без учителя и знания нот», а другая — «Как за несколько уроков научиться играть на мандолине». Но ни мандолины, ни гитары в комнате не было. Единственным музыкальным инструментом, имевшимся в этой квартире, была тростниковая дудка, вырезанная ножом — на таких играют пастухи-козопасы. Дудка лежала в ящичке тумбы, бывшей и письменным столом, по соседству с ручкой и карандашом. Да, Джованнино — об этом всегда с воодушевлением говорила Филомена, его мать — с детства хотел на чем-нибудь играть, но пока что так и не смог обзавестись никакими музыкальными инструментами, кроме таких вот дудок.

Заканчивая список, можно упомянуть и его повседневные ботинки, стоявшие под кроватью; они были подбиты не один раз, и верх у них совсем уже износился. Кроме того, на шпеньке, вделанном в дверь, висела демисезонная куртка из шероховатого материала под кожу. Это было все, или почти все, что имелось в комнате.

Не было в ней ни журнальчиков, ни иллюстрированных обозрений, ни портретов кинокрасавиц, как в комнате Ниннарьедду. Стены, оклеенные дешевыми обоями, не были ничем украшены; единственное исключение составлял бесплатный двенадцатилистный календарь, еще сорок второго года, с фотографиями наиболее выдающихся свершений фашистского режима.

Никакой отдельной фотографии отсутствующего хозяина этой комнатки не наблюдалось — ни здесь, ни в других местах. Но мать хранила и охотно показывала две групповые фотографии; правда, глядя на них, мало что можно было понять. На первой, снятой, вероятно, каким-нибудь деревенским фотолюбителем, он был запечатлен еще мальчишкой, вместе с десятком таких же мальчишек-сверстников, сразу после конфирмации. Вся группа вышла неотчетливо, фокус был не на месте, и глядя на этого паренька, можно было не без труда понять только, что он ладно скроен, скорее светловолос, что у него прическа ежиком, и что он смеется. Вторая фотография, которую им доставил солдат, повстречавший его в России и попавший под демобилизацию, была маленьких размеров, моментальная; она изображала местность, заросшую бурьяном, с полосой воды на горизонте. На первом плане виднелся толстый, криво посаженный столб, перечеркивавший этот пейзаж сверху донизу. Слева от столба, на первом плане, обозначилась задняя часть мула, а рядом с нею — закутанный в теплое человек с обмотками на ногах; но это был вовсе не он. А вот справа от столба, только скорее на втором плане, можно было различить темные силуэты; целую группу, укутанную во что-то людей, так что нельзя было понять, военные это или гражданские, каски ли у них на голове, или мягкие пилотки. Среди этих людей был и он, вот только не было никакой возможности не только его распознать, но даже и указать в этой груде людей на какую-то определенную точку.

После того, как Ида приняла у Филомены эту комнату из рук в руки, и Филомена ради такого случая перечислила все, что здесь находилось, Ида больше никогда не позволяла себе открыть шкаф, у которого дверца хлябала и к тому же не имела ключа. С такими же просьбами она неоднократно обращалась и к Узеппе, и тот слушался — боялся даже пальцем прикоснуться к имуществу отсутствующего хозяина, довольствуясь тем, что созерцал это имущество с глубочайшим уважением.

Для их персональных нужд Филомена снабдила их большой картонной коробкой, а также отвела им одну секцию кухонного буфета. Благодаря наследству, полученному от Сумасшедшего, Ида теперь чувствовала себя богачкой и приобрела про запас кое-какие продукты, а также кусок красной домотканной шерсти, из которой Филомена самолично выкроила комбинезончик для Узеппе. В этом комбинезончике Узеппе уже не казался ни индейцем, ни Чарли Чаплином. Теперь он скорее был гномом из «Белоснежки».

Комната их, конечно, не была такой шумной, как прежнее помещение в Пьетралате, но определенные шумы не прекращались и здесь. Днем со стороны прихожей, то есть мастерской, почти непрестанно раздавалось стрекотание швейной машинки, голоса клиенток. А ночью в кухне возился и разговаривал дедушка, прибывший из Чочарии, который спал мало, во сне часто бредил, а в паузах, просыпаясь, надрывно и не переставая кашлял. Его длинное, худое и согбенное тело было настоящим кладезем катара, кладезем поистине неисчерпаемым. Старик постоянно держал рядом большой щербатый таз, а прокашливаясь, он издавал звуки, похожие на ослиный рев. Днем он разговаривал мало, был явно не в себе и никогда не выходил из дому — городские улицы его пугали, ему казалось, что все эти люди жаждут на него напасть. Если он случайно высовывался из окна, то тут же от него отходил, жалуясь, что здесь, «в этом вашем Риме», через окно не видно никакого простора. Из его дома там, в горах, стоило только выглянуть из окна (он говорил «выглядать»), был виден простор необозримый, а тут все свободное место было заполнено каменными стенами («Выглядай, не выглядай, а ничего, кроме стен, и не видно!»). И если с улицы доносились звуки выстрелов (а это частенько случалось), или в небе проносились самолеты, он немедленно вскидывался, просыпаясь, издавая хриплый скулящий звук, отчаянный звук, который означал: «Ну вот, опять они меня разбудили!» То и дело он, бодрствуя, приговаривал: «Ой, ма… Ой, ма…», и тут же, вместо матери, таким же сиротским голосом отвечал сам себе: «Сынок, ну сынок, чего тебе?» Или же он жалел себя вслух, называя себя «цыганенком» и «цыганенком на соломке» («соломкой» он наверняка величал свою соломенную хижину в горах, где он в последнее время жил совершенно один). И тут же принимался выкашливать мокроту с таким надрывом, что, казалось, у него вот-вот начнется кровотечение.

Днем он постоянно сидел на своем стулике в кухне, а рядом стоял тазик. Его воспаленное и костистое тело заканчивалось жестким и грязным клоком седых волос, на который он даже и дома вечно нахлобучивал шляпу — так требовал горский обычай. На ногах, хоть это и был город, он продолжал носить деревенские чочи; впрочем, здесь все его хождение заключалось в путешествиях из кухни в уборную и обратно. Высшим и ненасытным его желанием было выпить вина, но дочь угощала его мало и лишь изредка.

Окно кухни переходило в небольшой крытый балкончик, где в первые дни обитал кролик. Войдя впервые в свое новое жилище, Узеппе сразу же его заметил; кролик скакал на своих длинных задних лапах, поглядывая на него круглым красным глазом. С этой минуты любимым развлечением Узеппе было стоять перед стеклами балкона и глядеть на кролика. Кролик был совсем белый, только уши отливали розовым. Взгляд красных глаз был отрешенным, кролик не признавал никого и ничего. Единственной его реакцией на мир был испуг, который находил на него мгновенно и неожиданно, иногда безо всякой причины, и тогда он спасался бегством, заложив уши назад, в свой домик, сделанный из фанерного ящика. Но обычно он сидел в сторонке в состоянии внимательного спокойствия, как бы высиживая крольчат, или истово грыз капустные кочерыжки, которые Аннита ему подбрасывала. Какой-то больничный пациент подарил его Томмазо. Семья же и, в частности, невестка Аннита — хотя все они, будучи потомственными пастухами, привыкли забивать животных на мясо — бог знает почему, привязались к кролику, он стал им вроде родственника, и они никак не решались пустить его на жаркое. И однако же Узеппе, который ежедневно, едва проснувшись, бежал к балкончику, в один прекрасный день обнаружил там только Анголу, которая с мрачным лицом сметала остатки кочерыжек. Кролика больше не было: семья волей-неволей смирилась и сменяла его на две банки мясной тушенки.