Андалузская шаль и другие рассказы - читать онлайн книгу. Автор: Эльза Моранте cтр.№ 28

Полностью ее звали княгиня Карола Аагантил, а родилась она в семье маркиза Антоноли-Перт. Ее врожденное благородство, помноженное на благородство мужа, породило благородство такой степени, что, когда она показывалась в вестибюлях роскошных дворцов, двойной ряд лакеев падал на колени, как падает народ перед статуей святого во время торжественной процессии. Подобно узкой ладье, плывущей по реке, княгиня с необычайной легкостью скользила вдоль гладких мраморных стен, в которых отражалась ее изящная фигурка. Ее голова, увенчанная пышной копной золотистых волос — таких светлых, что их цвет граничил с серебристым, — была слишком тяжела для тонкого стебля ее шеи и клонилась книзу. Шепот шелестел по коридорам: «Княгиня, княгиня!» Стоило ей пройти мимо, как лакеи принимались втягивать носами воздух, как собаки, вздыхая: «Ах, какой чудный аромат!»

Уже с одиннадцати часов вечера княгиня Карола, сидя в кругу знатных дам, начинала вертеть головой, словно ища подушку, хлопать веками, чуть подведенными нежно-лиловым, и прикрывать веером легкие зевки. Ее муж, князь Филиппо Ааганил, от благовоспитанной скуки кривил рот, прячущийся в посеребренных сединой усах.

— Опять то же самое, Лола, — тихо упрекал он ее своим низким, хриплым голосом. — Опять вы хотите спать.

— О Фифи, — шептала она в ответ, — это не моя вина.

И с трудом сдерживала очередной зевок, а в ее глазах блестели две слезинки.

Князь Филиппо пожимал плечами. Сам он страдал от бессонницы и ночи вынужден был коротать за трубкой и картами. Пусть так, но уж его-то собственные суставы, по крайней мере, могли бы оставить его в покое! Так нет, не оставляли, острой болью и похрустыванием предсказывая погоду на завтрашний день. Беспрерывно ворча и нюхая табак, князь Филиппо встречал занимавшуюся зарю.

В разгар роскошного приема, за полчаса до полуночи, княгиня Карола начинала устало обводить взглядом фрески. Ее можно было сравнить с бабочкой, ослепленной светом. Вдруг она легким прыжком вскакивала с дивана, где сидела с подругами, и говорила:

— Спокойной ночи.

— Я приеду попозже, — бросал ей муж из-за карточного стола.

Она быстро-быстро, с трепещущим сердцем, с играющей на губах таинственной улыбкой, сбегала по мраморным ступеням парадной лестницы и, взмахнув подолом платья, вспархивала в карету.

Дома она отправляла двух своих камеристок спать и, в кружевной рубашке до пят, распустив волосы, чтобы не чувствовать веса прически, бросалась в постель (в этот момент било полночь) и закрывала глаза в ожидании Сна.

С чем можно сравнить Сон княгини Каролы? С пчелой, что в упоении пила мед ее уст? Или со стройным юношей с прелестными кудрями и мягкими золотистыми усами? С южным ветром? С цветком, преподнесенным в знак восхищения? Трудная задача. Сон распахивал дверь ее спальни и с улыбкой восклицал:

— О любимая!

Возле нее он делался покорным и дерзким, отважным и в то же время застенчивым. Он расчесывал княгине волосы, целуя кончики локонов, нежно гладил шею, чтобы возбудить ее, как это водится у голубей с голубками.

Как-то вечером, сидя с другими дамами в гостиной баронессы Карасси-Ансельми, где все оживленно сплетничали о странной свадьбе герцогини д’Альбифьоре, княгиня Карола не уследила за временем и внезапно услышала, как часы отбивают без четверти двенадцать. «Ах, я опаздываю!» — подумала она с ужасом и, подобрав шлейф платья, спешно простилась и убежала. На бегу у нее с ноги упала чудесная туфелька, но княгиня даже не обратила на это внимания. «Я не поспею вовремя», — повторяла она в отчаянии, пролетая легким ветром под влюбленными взорами пажей. Дрожа от волнения, она вскочила в карету.

«Дело нечисто, — думал подозрительный князь Филиппо. — В конечном счете кто бы удивился, окажись эта ежевечерняя сонливость ловким притворством?» Он приказал лакею подать свою шубу из мускусной крысы и, вскочив в первую попавшуюся карету, помчался вслед за Каролой.

Когда он переступил порог дома (уже пробило полночь), жена, по-видимому не успевшая раздеться, уже спала в кипени оборок на розовых простынях. Филиппо склонился над ней, рассматривая в монокль прелестную головку с личиком словно из тончайшего фарфора; перехваченные лентой локоны ниспадали, как гроздья глициний. Во сне она улыбалась, надувала губки, пожимала плечиками.

«Черт побери, с кем это она так кокетничает?» — сказал себе князь и нервно сжал набалдашник трости.

Княгиня меж тем шептала:

— О мой сон, наслаждение, повелитель, любовь моя!..

«Вряд ли это имена, которыми награждают мужчину», — решил князь, успокоившись.

— О волшебное благоухание… — выдохнула Карола.

В эту минуту князь Филиппо, чье лицо брадобрей смачивал по утрам духами «Золотистый табак», подумал: «Ну, значит, это я снюсь ей!»

И поцеловал жену в лоб.

На самом краю плодородной равнины у меня был огород. И того, что произрастало на этом клочке земли величиной с ладонь, хватало мне для еды и продажи. Я жил один в своей лачуге, и единственным, чем мог похвалиться, был мой великолепный конь.

Я чувствовал: в нем есть что-то демоническое. Поджарый, черной масти, с синим отливом, продолговатыми глазами, умными, ласковыми и блестящими, с длинными сильными ногами и густой гривой, подобной пламени, раздуваемому ветром. Когда он был жеребенком, я воспринимал его как сказочное существо. С такой прытью и пылом совершал он прыжки, словно должен был пролететь сквозь огненное кольцо! Каким веселым и одновременно диким было его ржание, которым он, казалось, призывал все силы преисподней, чтобы прославить силы небесные! В его радости было что-то дерзкое. И как же сильно он меня любил! А как любил его я!

Его игривый характер мне нравился, но мало-помалу, по мере того как заботы об огороде стали занимать меня больше и в итоге вытеснили из моей жизни все остальное, я стал подумывать о том, чтобы приспособить коня для перевозки капусты и бобов. Я начал постегивать его кнутом, если он упрямился, когда я навьючивал на него груз, и очень скоро приучил к теплой, пресной тюре. С удовлетворением я наблюдал, как изо дня в день его искрящиеся глаза гасли и тускнели, необузданное скаканье сменилось осторожным рысистым бегом, вызывающе задорный смех (одно время конь смеялся) превратился в ленивую усмешку.

Пришел день, когда я впряг его в повозку и поздравил себя с победой.

Конь исполнял свои обязанности с покорной кротостью, и мне оставалось лишь не давать ему поблажек. Он возил груз — впрочем, не такой тяжкий — на рынок, а возвращаясь, пасся вечером на широком лугу, отказываясь от домашней тюри. Я считал, что он забыл о своей дикой природе, и сам начал забывать о ней. Я даже поверил, что приучил его к покорности; то, что прежде я воспринимал, как демоническое начало, нынче представлялось мне глупым заблуждением.

Когда мой конь достиг возраста честной старости, у него стали дрожать ноги, дыхание остыло, как это часто случается с одряхлевшими лошадьми, которые провели жизнь между оглоблями. Ветеринар заявил, что бессилен сделать что-либо. Терпеливо, изредка вздрагивая в ознобе, с закатившимися глазами, конь встречал прибытие смерти.