Сказание о Старом Урале - читать онлайн книгу. Автор: Павел Северный cтр.№ 58

И в эту осень Москва все еще залечивает раны от поскоков красного петуха. Напустил его на город крымский хан Девлет-Гирей при нежданном, дерзком набеге. Царь виноват в этом. Затеянная им ливонская война, страшный погром Новгорода и излишняя вера царя в ратную пригодность опричников ослабили в государстве воинскую усторожливость. Распознав об этом, крымский хан осмелился нарушить все клятвы и принести в град Москву меч и огонь, пока сам Иван IV отсиживался в надежных стенах Кирилло-Белозерского монастыря на Севере.

Весной 1571 года народ московский сызнова, как в Батыевы времена, услыхал топот и ржание татарских коней. Пролилось на родную землю немало крови защитников, и тысячи полонянок – московских боярышен, посадских девушек, дочерей и молодых жен купеческих увели ордынцы в свои жаркие, сухие степи.

Два года минуло с той страшной весны, а плешины пожаров в Заречье, в Загородье, за рекой Неглинной еще знатки то тут, то там среди бревенчатых срубов, то новых, под воском тесовых крыш, то позеленевших, уже замшелых. Опричный двор на Арбате, близ Троицкой башни Кремля, на радость людям сгорел дотла. Год доходит, как не стало и самой опричнины. Обласканная царем, она сгинула от его же рук, полив свою дорогу большой кровью. Опричнина приказала долго жить, но в памяти народной на века остались глубокие зарубки о неисповедимых для разума делах ее, сотворенных с дозволения царя.

Живет Москва, вздрагивая от набатов, залечивая раны от плетей и пыток опричнины. Обучена Москва царем Иваном жить в страхе, потому что и сам он вечно в лапах суеверного страха. Московский народ всегда в тревоге. Даже сполох на базаре из-за уворованного пирога пугает насмерть. Кидаются люди очертя голову к своим дворам, крестясь и вспоминая всех святых.

Живет в Москве и царь при свете лампад, как будто на время утихомирив в себе злобу. Москва не верит в царское смирение. Любой человек, будь он черный мужик либо знатный вельможа, всякий час ждет напасти, кою может учинить над ним царь из-за вспышки гнева или по доносу недругов.

Живет Москва трудом и стоном народным, живет праведно и грешно, прислушивается к злой распре царя с его боярами. Ведет она степенную, ленивую, сытую, голодную, блудливую, хмельную и крикливую жизнь.

И, увидев ее, купец Семен Строганов и мастер Иванко Строев, ошеломленные и оглушенные, поняли, что в ее тысячеликости и выражена полной силой великая душа Руси, собранная воедино Иваном III и Василием Ивановичем, дедом и отцом нынешнего, по счету четвертого Ивана в челе государства.

Пожив всего несколько дней у брата Якова, Семен Строганов много наслышался о московской жизни. Все, начиная с брата, сказывали о ней по-разному, хвалили и хулили на всякие лады. Семен понял, что зависть ходит по Москве в парчовой одежде, страдание же народное пророчествует и кликушествует на папертях, а правда, взыскуемая всеми, но никем не виденная, далека, как звезды небесные. Зато жадность людская бродит и в парче, и в лохмотьях; неугасимая ее искра тлеет в любых человечьих очах, только погасить эту искру можно порой копейкой, а в ином взоре не истребишь ее и мешком золота!

Строганов щедро одаривал нужных людей, чтобы поскорее дойти до царя. Всякий, оказывая ему в том помощь, не гнушался принимать куши и подарки. Дороговато стал Семену Строганову его путь с Камы до тронных ступеней в царском дворце! Досужая молва тоже не спала, разнесла по всем углам весть о приезде Строганова. О нем судачили бояре в хоромах, плели небылицы торговые люди. Все гадали, зачем он пожаловал вдруг, и не верили, что, кроме свидания с царем, у Строганова нет иных дел в Первопрестольной.

Пошла вторая неделя после приезда Семена и Иванка в Москву. Над городом, пряча солнце, плыли в небе серые тучи. Хмурое утро! Ветер сдувал листья с деревьев; шелестя и шурша, они переметывались по земле, засыпали канавы и колеи, вдавленные в пересохшей грязи. Листья грудились возле заборов, птичьими стайками слетали в Москву-реку и плавали возле берегов.

В кремлевском дворце уже все знали, что царь повелел Строганову быть этим утром перед его очами, что камский хозяин удостоен столь великой чести. Многие видные сановники государева двора, желая повидать Строганова, спозаранок собрались в дворцовой палате.

Когда Строганов вошел в эту просторную палату, гудение десятков голосов на минуту стихло. От скопления людей здесь было душно, как в бане, и пахло ядреным потом. Под взглядами любопытных Строганов встал в стороне, у открытого окна. Слышал, как придворные шептались, вполголоса спорили, и даже тихонько переругивались. Строганов ловил настороженные, порой даже явственно недружелюбные и колючие взгляды. А сам он был как-то странно спокоен и испытывал чувство гордости за то, что стоит здесь, среди первых людей страны и приближенных царя, среди именитых бояр. Нравилась ему пышность их одежд и холеность бород. Рядом две такие выхоленные бороды зашептались о том, что-де царь-батюшка отстоял обедню, но воротился в покои не с красного крыльца. Где-то впереди шептались о том, что царь с полуночи занемог бессонницей, а потому хмурым, в рясе монаха, отправился на молитву. Еще на крыльце, мимоходом, Строганов уловил чей-то разговор о том, что, придя из собора, государь разгневался на сыновей за спор и потом позвал их побеседовать, как надо жить в братском согласии.

Слышал Строганов, как в толпе поминали и его имя – дескать, тоже доступа к царю ищет.

Время тянулось. Шепоты не затихали. Только теперь меньше поминали государя и его семью, а больше перетолковывали московские сплетни.

Неожиданно в конце длинной палаты раздался заливчатый смех с выкриками:

– Бояре московские, дьяки и подьячие, стольные и окольные, у кого тут из вас загривки чешутся? Торопитесь к самому, как раз в пору и окажетесь!

Толпа придворных зашумела сильнее. Строганов уловил, как соседние бороды шептались:

– Шут явился! Царский шут чудит!

По палате бегал, хохотал и даже игриво хлопал ладонями животы иных царедворцев пестро одетый государев шут. Он взвизгивал, позванивал бубенчиками, нашитыми на его странный наряд. Его хватали за руки и за полы, подтягивали к себе, пытались выспрашивать про царя и царевичей. Шут отделывался грубыми, часто непристойными прибаутками, а некоторым шептал что-то мимолетное на ухо, отчего те люди заметно бледнели, таращили глаза или сердито отмахивались от шута. В одном из углов палаты шут угодил к седому царедворцу, но вырвался из его рук, ловко отскочил в сторону, погрозил старику кулаком:

– Не лапай, Афанасий, чай, не сенная девка! Тебе-то ничего не скажу, уж знаю тебя, сквалыгу. Задарма хочешь у меня царские тайны выведать!

Продолжая свои торопливые прыжки и зигзаги в палате, шут вдруг закричал пронзительно:

– Ведайте, московские люди, что батюшке царю сегодня к вам нет интересу! Он станет на Строганова глядеть да обучать его уважению к толстопузым воеводам! А то вдругорядь вас на Каме пороть прикажет, как Сидоровых коз! Что? Притихли? Не поглянулась моя присказка?

Шут растолкал целую кучку придворных и освободил себе на полу кружок. Он кувыркался на этом кружке и со смехом выкрикивал: