Дальше он шел сам. Петровский оставался в автомобиле и, развалившись на сиденье, курил одну сигарету за другой. С. знал, о чем он думает, выдыхая дым через приоткрытое окно. Он думает, что у С. есть любовница, и это к ней он приезжает, и для нее свертки, запакованные — чтобы не бросались в глаза — в простую оберточную бумагу. Любовница тоже, пожалуй, опасна, думал С., но это было бы естественнее, понятнее. У многих были любовницы, более или менее официальные. С. низко надвигал шляпу на глаза, поднимал воротник плаща, чтобы по крайней мере не было видно лица. Проходил мимо маленького магазинчика на углу, а потом сворачивал налево, шел вдоль железной ограды, в которой неожиданно возникала калитка. Приостанавливался, осторожно озирался. И этим, конечно же, привлекал к себе внимание, могло показаться, будто он боится слежки. По разбитой бетонной дорожке входил в поросший травой двор, а оттуда в тесный подъезд.
Сестры и брат жили в трехкомнатной просторной квартире на втором этаже. Они всегда откуда-то знали, что он придет, а может, это ему только казалось. Всегда были готовы. Круглый стол накрыт серой бумагой, на обычном месте лежит химический карандаш, с каждым разом становящийся все короче. Пахнет мастикой для пола и едой — соусом, капустой, разогретым на сковороде жиром. Иногда из комнаты старушек доносилась музыка, граммофон играл какие-то довоенные танго. С. ставил на столик под зеркалом бумажный пакет с подарками. Чаще всего кофе, американский шоколад, баночку икры, банку ветчины, иногда бутылку настоящего французского вина — все, что он мог достать в буфете ЦК.
Пани Ядвига, щупленькая и сухонькая, как шкварка, вынимала эти сокровища, восхищенно вздыхая, а пани Уршуля, высокая, раскрасневшаяся, заглядывала ей через плечо. Посматривал на подарки и их брат, самый младший из всей троицы, хотя и ему было за семьдесят. Старушки называли его Женя, на русский манер, всегда о нем очень заботились, как и должно старшим сестрам заботиться о младшем брате. Женя радовался его приходу. Уршуля доставала из буфета бутылку водки и наливала мужчинам по рюмочке. Сами сестры не пили. Может, поэтому Женя так радовался? С наслаждением залпом выпивал водку, потирал сухие, усыпанные старческой гречкой руки с белыми, будто покрытыми тонюсенькой пленкой ногтями. Дамы садились на диван и вдруг становились очень похожими — обе седые, высохшие, с брошками у ворота. Казалось, потускневшие украшения забирали последние краски с лиц — обе бледные, будто напудренные.
«Что там, в большом мире?» — обычно спрашивал Женя, а С. отвечал: «Скверно, но идет к лучшему». И начинался ни к чему не обязывающий разговор о погоде, слухах, уличных сплетнях, рассаде помидоров, прорастающей на подоконнике, которую никогда не пересаживали в огород. Потом Уршуля приносила чай; его следовало пить в молчании и с удовольствием, хотя чай почти всегда был скверный. Ядвига подавала посыпанные сахаром покупные печенья, но, раскладывая на тарелке, перебирала их длинными тонкими пальцами, и есть уже не хотелось. С. ни разу ни одного не попробовал. Ему казалось, что это всегда те же самые песочные печенья, которые с давних пор выкладывали на тарелку, а потом прятали до следующего визита в жестяную довоенную коробку.
Честно признаться, с Женей невозможно было разговаривать. Он хихикал в самых неподходящих местах. Внезапно резко вскакивал и тут же садился. Короткая челочка делала его похожим на пожилого мальчика, ребенка, состарившегося из-за какой-то таинственной болезни. Тем не менее С. чувствовал себя здесь на редкость хорошо. Уже за чаем он расслаблялся, расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, даже снимал пиджак и вешал его на спинку стула, будто пришел к старым приятелям поиграть в карты. В бридж, самый что ни на есть обыкновенный бридж. Пани Ядвига пододвигала ему огромную хрустальную пепельницу, и, закуривая первую сигарету, он ощущал, что в нем происходит какой-то загадочный процесс возрождения, он будто становился собою прежним, еще довоенным — молодым, полным планов на будущее, легким, не связанным никакими обязательствами, человеком-пробкой, который всегда оказывается наверху, что бы ни творилось вокруг.
Потом они садились за круглый стол, накрытый бумагой, то есть садились он и Женя. Дамы приносили мешочек фасоли, клали перед братом и усаживались на диван. И начиналось. Женя, преодолевая волнение, становился очень серьезным. Опять потирал свои высохшие ладони, потом стискивал их, они неприятно хрустели, будто демонстрировали собравшимся, что Женино тело состоит из костей, косточек, неплотно соединенных между собой тонкой кожистой перепонкой. Молча высыпал фасолины на бумагу, а потом брал по две и отодвигал в сторону. Повторял так много раз, и на С. нападала сонливость. Он мысленно возвращался на службу, рассеянно вспоминал рабочий день: затхлый воздух кабинетов, узор персидского ковра около стола, чье-то лицо, случайно замеченное на лестнице, документы на подпись, силуэт Риты, решающей кроссворд из «Пшекруя». Дрейфовал среди этих образов, задремывая под бормотание старика. Женины пальцы перебирали зерна фасоли, ударяющиеся друг о друга с сухим приятным потрескиваньем. И всякий раз С. думал, что устал, что перерабатывает и — что хуже всего — его усилия не только напрасны, но даже подозрительны, как, впрочем, и всё вокруг. Он расслаблялся и почти засыпал. Женя химическим карандашом рисовал между фасолинами какие-то, казалось, бессмысленные линии. И начинал говорить. «Застой, застой», — повторял он, например. Или: «У человека справа от тебя есть идея, которая приведет к опасной перемене. Этого не удастся избежать. Чтобы быть готовым, ты должен узнать его замыслы. Человек слева от тебя болен, и ему угрожает смерть. Да, наверное, он умрет». — «Каждый умрет, — не могла смолчать Уршуля. — Это неточная информация. Ты должен сказать, когда умрет». Женя, недовольный вмешательством, склонялся над фасолью, моргая от напряжения. «Откуда я знаю, когда. Если ты такая умная, сама сюда садись». С. во время этих препирательств раздумывал, кто может быть этот «справа», а кто «слева». Идет ли речь о расположении комнат или Женя использует какие-то неясные метафоры? Кто более «левый», а кто «правый»? Имеется ли в виду мировоззрение или политические взгляды, а может, левый и правый — это какая-то моральная оценка?
Но именно со смертью Женя попал в точку. Товарищ Каспшик, начальник С., вдруг заболел воспалением легких и сгорел за две недели. Задним числом С. признал, что покойный был «левый». Он сказал об этом сестрам и брату. Женя радовался. «Я же говорил, я же говорил!» — возбужденно повторял он.
Да, Женя говорил общо, загадочно, и со временем все удивительным образом сбывалось. Но очень редко в точности. Предсказания в основном касались банальных мелочей. Что С. потеряет ключи от дома, что «кто-то, связанный с автомобилем, удвоится» (у Петровского родилась двойня) или что С. на мгновение станет змеей (во время очередной ссоры Рита крикнула: «Ты, холодная змея!»). И тому подобное. С. думал: как это получается, в чем суть совпадений? Преодолевая внутреннее сопротивление прирожденного реалиста, он представлял себе, что в предсказаниях заложены семена всех тех событий, которые прорастут в будущем, хотя до конца неведомо, как. Зернам фасоли известна природа других зерен — событий, которые еще не произошли. Потенциально возможные события способны к взаимопроникновению и взаимоузнаванию. Так он себе это объяснял. Отнюдь не все должно быть понятно. Понятные пророчества были бы подозрительны. Ведь будущее еще не настало, поэтому нет языка, на котором можно было бы о нем рассказать. Вот чем объясняются неясные метафоры в Жениных устах. Когда в феврале или еще в конце января 1953 года старик сказал о «великой смерти, после которой для тебя все повернется к лучшему», С. подумал о каком-то дальнем родственнике и его наследстве. Это было первое, что пришло ему в голову, но теперь, задним числом, стало ясно, что речь шла о смерти Сталина. И через год С. перебрался с пятого этажа на второй и вот уже ездил на черном лимузине, а Рита в большой квартире сразу почувствовала себя счастливой. Ну и что с того, если все выяснилось только после случившегося, а странные слова Жени стали понятны лишь по прошествии времени.