– Разрешите представиться. Юрий
Игнатьев-Игнатьев, – сказал он. – Простите великодушно, но это была
единственная возможность предстать перед вами, а в этом у меня есть крайняя
нужда.
Подкинув фалды, как в XIX веке, Игнатьев-Игнатьев присел на
кресло, но кресло было современным, «утопляющим», нагловатое, нарочито
старомодное движение не соответствовало дизайну. Он как-то нелепо провалился и,
чтобы соответствовать этому креслу, дерзко закинул ногу на ногу. Смещение
времен и стилей оказалось столь дурацким, что Марлен Михайлович, несмотря на
напряжение, усмехнулся.
– Игнатьев-Игнатьев? – спросил он ледяным
тоном. – Волчесотенец? Знаю о вас немало.
– В прошлом, любезнейший Марлен Михайлович, –
сказал Игнатьев-Игнатьев, подчищая себе ногти как бы небрежно, стильно и вновь
фальшиво. – «Волчья Сотня» вычистила меня из своих рядов, и я горд, что
это произошло за несколько дней до того, как они продались СОСу. Теперь я член
партии «коммунисты-нефтяники»…
– Браво, браво, – сказал Марлен Михайлович. –
Из «ВС» в «КН». Поздравляю. Однако не могли бы вы оставить меня одного. Я не
вполне…
– Более того, я вошел в ЦК этой партии и сейчас хотел
бы говорить с вами не как частное лицо, но как член ЦК… – Игнатьев-Игнатьев
вопросительно протянул руку к бутылке.
– Не трогайте виски, – с неожиданной для себя
грубостью сказал Кузенков.
Изображение Лучникова уже исчезло с экрана. Теперь
Ти-Ви-Миг, захлебываясь, повествовал о драме, разыгравшейся в ялтинском
«Мажестике»; Лючия Кларк нашла в постели продюсера Джека Хэллоуэя местную
аристократку Нессельроде! – в то время, как… и так далее, и тому подобное.
Среди интервьюируемых персон мелькнул на минуту и недавний эмигрант
кинорежиссер Виталий Гангут. Он категорически отмежевывался от постельной
истории, заявляя, что на Лючию Кларк он «кладет» (неясное место, господа,
позднее постараемся уточнить), а Лидочку Нессельроде «видал в гробу» (последуют
разъяснения, милостидари), из всей остальной «шараги» знать никого не желает, а
Осьминога ценит как сильно «секущего» в кино продюсера. Без всякого сомнения,
интервьюируемый был слегка или основательно навеселе. Ему был задан вопрос:
кстати, правда ли, что вы совместно с Хэллоуэем вынашиваете планы сверхмощного
блокбастера? Гангут хитро заулыбался, погрозил пальцем и в таком виде был
зафиксирован.
– Кажется, вы знаете и этого негодяя, товарищ
Кузенков? – спросил Игнатьев-Игнатьев, кивая на экран.
– Я вам не товарищ, – рявкнул Марлен Михайлович,
налил себе полный стакан виски, а бутылку недвусмысленно переставил подальше от
непрошеного гостя.
– Что касается меня, то я знаю его прекрасно, –
усмехнулся Игнатьев-Игнатьев, ничуть не смущаясь. – Витя Гангут –
нравственный урод и алкоголик. Дружок нашего героя. Видимо, предательство
родины у этих господ в крови.
После стакана виски все вспыхнуло ярким светом и юмором. -
– Не позволить ли вам выйти вон, милостидарь, радетель
родины? – сказал Кузенков Игнатьеву-Игнатьеву и резко показал ему на
дверь. В жесте было что-то ленинское.
Зашевелилось лицо Гангута на телеэкране. В ответ на вопрос о
СОСе он сморщился, будто прихлопнул на шее комара и пробормотал:
– Презираю…
Замелькало что-то зарубежное. Ти-Ви-Миг шуровал с одинаковым
успехом по всему миру. Нефть, развратные морды шейхов и революционных лидеров,
террористы, плейбои, ученые, спортсмены, модели и бляди.
– Да, я радетель родины своей, – надуваясь спесью,
заговорил Игнатьев-Игнатьев и снова потянулся к бутылке, но Марлен Михайлович
вновь ее переставил подальше, – и ради борьбы с врагами ея, со сволочью
вроде Лучникова, готов соединиться даже с коммунистами-нефтяниками, с самим
дьяволом…
– Под Родиной вы что подразумеваете? – спросил
Марлен Михайлович.
Глаза Игнатьева-Игнатьева радостно сверкнули – ага, не
выгоняют! Все-таки начинается же диалог же!
– Мое понятие Родины, прежде всего отличается от
лучниковского, – быстро, едва ли не захлебываясь, проговорил он.
– Только-то и всего, – Марлен Михайлович изобразил
разочарование. – Скучновато, господин Игнатьев-Игнатьев. У вас как будто и
не Родина, а только лишь Лучников на уме. Задвинулись вы на этой персоне.
Голова Игнатьева-Игнатьева упала, и Марлен Михайлович
услышал глухое отчаянное ворчание.
– Налейте мне скоча, – наконец различил он слова.
– Не налью. Я вас не приглашал. Вы меня не интересуете.
Игнатьев-Игнатьев взял себя в руки, откинул назад волосы,
встал и прогулялся по ковру.
– Напрасно пренебрегаете, Марлен Михайлович, –
сказал он. – Сейчас я представляю те немногие силы на Острове, которые
противостоят эпидемии СОСа. Запад, как всегда, расписывается в банкротстве. Мы
выходим на Белград, мы ищем пути в Пекин. Мы, семь левых партий, единственные,
кто может хоть что-то сделать против СОСа…
– И во мне вы ищете союзника? – усмехнулся Марлен
Михайлович. – В советском дипломате вы ищете союзника? Любопытно.
– Да, вы наш потенциальный союзник, – сказал
Игнатьев-Игнатьев. – У нас есть сведения, что в СССР могущественные круги
не хотят воссоединения, и вы из этих кругов.
– Кто это вам сказал, господин
коммунист-нефтяник? – Марлен Михайлович со стаканом виски в левой руке
приблизился и ухватил Игнатьева-Игнатьева за плечо. Плечо оказалось на
удивление слабым и податливым, голова кобылообразного субъекта как-то бессильно
мотнулась. – Отвечайте! Откуда этот вздор?
Игнатьев-Игнатьев молчал, бессильно моталась его голова.
– Это я ему сказал, – прозвучал вальяжный голос, и
Марлен Михайлович увидел на пороге располагающего к себе господина с бородой
Радамеса, в котором без труда узнал полковника ОСВАГа Вадима Востокова. Изящно
поклонившись, полковник прошел в комнату и поставил на стол серебряное ведерко
с бутылкой шампанского. Виновато развел руками.
– Извините, Марлен Михайлович, но это я имел
неосторожность во время одной из официальных бесед сиречь допросов этого
криминального господина высказать нечто вроде подобного предположения.
– Чему обязан, господин Востоков? – почти весело
спросил Марлен Михайлович. «Черное и белое» делали свое дело, мир упрощался,
распадаясь на два цвета, уподобляясь телевизионному старому до-цветному фильму
добрых шестидесятых, мир иллюзий.