Дальше ваш билет недействителен - читать онлайн книгу. Автор: Ромен Гари cтр.№ 29

Она держала на руках маленького белого пуделя.

— Входите.

Она помолчала.

— Надо же! — сказала она, и в ее очень бледно-голубых глазах появился след уважения — дань моим былым воинским заслугам.

Мы едва прикоснулись к щекам друг друга кончиками губ, как в шикарных ресторанах.

— Вы не изменились.

— Вы тоже.

— Мило, что зашли…

В ее взгляде был оттенок ожидания. Не любопытство: только внимание. Она уже давно была женщиной, которая ничему не удивлялась.

— Я часто думал о тебе… Лили Марлен.

Она засмеялась:

— Меня так уже никто не зовет.

Она впустила меня в маленькую, обтянутую чем-то розовым гостиную без окон.

— Тебе надо было позвонить, я бы пригласила тебя к себе, у меня прекрасная квартира… Я ведь здесь не живу. Извини, схожу предупредить девушек, чтобы открыли, если позвонят…

На столе стоял букет искусственных цветов и лежала стопка порнографических журналов с истрепанными страницами. Я уселся в красное плюшевое кресло. Ко мне вернулось спокойствие и бодрость. Здесь ничто не могло замарать ничего святого. Видимо, основа у меня, в конечном счете, христианская.

Она вернулась, с пудельком на руках, и расположилась на софе напротив меня, держа его на коленях. Она машинально гладила собаку и в молчании пристально смотрела на меня. Ее большие бледно-голубые глаза со стеклянным блеском почти не мигали. Быть может, она сделала слишком большую подтяжку кожи лица. Я молчал. Я уже не знал, зачем я здесь. Не знал, затем ли, чтобы навести справки, попросить ее разыскать кого-то, или чтобы застраховаться от себя самого. Я, конечно, не переставал улыбаться, и ничего не было заметно. Я чувствовал капли холодного пота на своем лбу. Не хватало воздуха.

— Что-нибудь не в порядке?

— Сердце, — отозвался я. — У меня слишком крепкое сердце. Из тех, что не умеют вовремя остановиться.

Мои руки вспотели в карманах плаща.

— С тех пор как мы не виделись…

— Как твои дела, Лили Марлен?

— Жаловаться не на что. Покровители есть. Но я занимаюсь этим ремеслом слишком долго, так что порой теряю терпение… Знаешь, чего я не понимаю, так это мужчин, которые приходят сюда, усаживаются в креслах и говорят, говорят… О своих делах, о детях… О всякой всячине… Понимаешь, они больше не могут, вот и таскаются сюда ради обстановки, чтобы окунуться в воспоминания, приходят, чтобы всплакнуть на своей могиле. Стоит им услышать журчание в биде за стеной, им кажется, будто они оживают. Вынуждают меня терять время, а поскольку они порой люди добропорядочные, с большим состоянием, то не могу же я выставить их за дверь… Или просят у меня всякие фокусы, кого-нибудь на замену… Ну, знаешь, того, кто бы делал это вместо них, а они бы смотрели…

Я кивнул:

— Ну и ну. И такие находятся?

— У меня целый список. Это нелегко, нужно быть уверенной, чтобы не было шантажа, всяких историй вроде дела Марковича… О югославах я теперь и слышать не хочу.

— И где же ты их откапываешь?

— Девочки подсказывают. А у тебя как дела?

— В порядке.

Она гладила пуделя, глядя на меня. Потом опустила его на пол.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, спасибо. Просто хотел повидаться, и все.

Надо было остаться еще на какое-то время, чтобы не показалось, будто я сбегаю. Она молча рассматривала меня. У нее был взгляд, который не проведешь.

— Если тебе что-нибудь нужно… что угодно. — Она улыбнулась мне. — Такое ведь не забывается…

— Да, Лили Марлен, такое не забывается. Прошлое…

— Прошлое… Прошлое и будущее. Порой они бывают странной парой.

Я встал, как человек, сказавший все, что хотел сказать.

— Может, попрошу тебя об одной услуге.

— Не сомневайся, полковник. Ты был славным малым, и если я еще могу быть тебе чем-то полезной… чем бы то ни было.

Она ждала.

— Успокойся. Я пришел к тебе не затем, чтобы просить… заместителя, сама знаешь. По крайней мере не сейчас…

Мы оба от души рассмеялись.

— Но, быть может, мне придется сделать одну трудную вещь, и я боюсь, что не смогу рассчитывать на себя самого. Мне тогда понадобится помощь, Лили Марлен… Немного вроде той, что раньше. Не спрашивай меня, что это такое, потому что я, может, обойдусь и без этого.

— Я никогда ничего не спрашиваю. Когда решишься…

— Да, точно. Когда решусь. Я сейчас очень счастливый человек, а это делает положение немного… отчаянным.

Она гладила своего пуделя. Делала она это безостановочно. Возможно, гладить пуделя было ее манерой умывать руки.

Я вышел от нее вполне довольным, словно мне удалось избавиться от себя самого. Я знал, что есть на свете одно существо, способное оказать мне эту услугу — в каком-то роде из верности памяти, из верности воспоминанию о том, кем я был когда-то, — именно эта женщина сказала мне однажды, тридцать лет назад: «Мужчины приходят ко мне, чтобы сделать пшик. Делают пшик и уходят. Мужчина — это быстро». Я знал, что, когда настанет момент, она не поколеблется помочь и мне сделать пшик. Я наконец нашел свое окончательное решение.

Я пошел к Лоре в состоянии душевного спокойствия, почти безмятежности, в котором уже давно не бывал. Не осталось и следа от смутных душевных волнений, от того неясного, взявшегося невесть откуда, что копошится в вас и гложет, пока не наступит паралич воли и тупая покорность, что является одновременно и экскрементами этих душевных волнений, и их пищей. Я только что застраховался сам от себя.

Я нашел Лору среди разбросанных по ковру книг и пластинок; ее горячая, выражавшая бурный гнев жестикуляция объединяла в себе античную Грецию, неаполитанские улочки и фавелы Рио: я не звонил ей со вчерашнего дня. Мне доставляло слишком большое наслаждение слушать, как она хватает через край в выражении своих чувств, чтобы могло в голову прийти прервать ее. Все популярные мелодии похожи друг на друга, но у нас в Европе голоса живут скорее словами, нежели чувствами. Так что я отдался удовольствию.

— Я даже не осмелилась выйти из гостиницы, все ждала, ждала… — Ее бразильский акцент порой становился сильнее, когда она говорила о своих радостях и горестях. — Я даже не одевалась, весь день слушала музыку моей страны, чтобы доказать себе, что у меня еще что-то осталось, что я могу обойтись и без тебя. Прочитала половину «Архипелага ГУЛАГ» и сообщаю тебе, что ты три часа провел в сибирском концентрационном лагере. Я видела тебя на каждой странице, за колючей проволокой. Ты умолял меня, но я осталась непреклонна. Ты даже не представляешь, что вытерпел. Ты мерзавец — во Франции, думаю, говорят «полный мерзавец», тут во всем любят полноту — и я велела послать тебе цветы, чтобы ты это прочувствовал и устыдился. Если такое случится еще раз, я соберу чемоданы. Соберу чемоданы и отправлюсь за тобой. Нет, не гладь меня по волосам, не нужны мне телячьи нежности, я тебе уже говорила раз двадцать, тебя не спасет этот отеческий вид, у меня уже есть родители, спасибо. Дерьмо и еще раз дерьмо. Ведь это же наверняка значит что-нибудь, даже по-французски.