— Вы даете слово, что присмотрите за ней, пока она не
одумается и не вернется к нам?
Я тяжело вздохнул:
— Даю слово.
Я отправился домой, нагруженный яствами и деликатесами,
которые дон Одон и его супруга всучили мне буквально насильно, угощая за счет
фирмы. Я пообещал им, что позабочусь об Исабелле в течение нескольких дней,
пока разум к ней не возвратится и она не поймет, что ее место — со своей
семьей. Бакалейщики настойчиво предлагали мне деньги на ее содержание, но эту
крайность я с негодованием отверг. У меня родился план, согласно которому к
концу недели Исабелла должна была уже спать под отчим кровом. Но для этого
следовало несколько дней подержать ее в заблуждении, будто она стала моей
помощницей. И более неприступные крепости сдавались.
Я пришел домой и обнаружил девушку за столом на кухне. Она
вымыла посуду, оставшуюся от ночного пиршества, сварила кофе и была одета и причесана,
как святая на рождественской открытке. Исабелла, отличавшаяся редкой
сообразительностью, прекрасно поняла, откуда я явился, и встретила меня во
всеоружии — взглядом побитой собаки и покорной улыбкой. Я сложил пакеты с
образцами изысканных товаров от дона Одона на мойку и посмотрел на Исабеллу.
— Отец не застрелил вас из ружья?
— У него закончились патроны, и он вел обстрел этими
банками с мармеладом и кусками ламанчского сыра.
Исабелла сжала губы и скорчила подходящую случаю гримасу.
— Так, значит, Исабелла у нас пошла в бабушку?
— Mamma, — подтвердила она. — В квартале ее
прозвали Везувием.
— Охотно верю.
— Говорят, я немного на нее похожа. В смысле упорства.
«За доказательствами далеко ходить не требуется», —
подумал я.
— Твои родители — хорошие люди, Исабелла. Ты их
понимаешь не больше, чем они тебя.
Девушка не ответила. Она налила мне чашку кофе и теперь
ждала приговора. В моем распоряжении имелись два варианта: выбросить ее на
улицу и загнать в гроб чету бакалейщиков или взять себя в руки и вооружиться
терпением на два-три дня. Я полагал, что сорока восьми часов пребывания рядом с
самым циничным и неприятным из моих воплощений хватит за глаза, чтобы сломить
железную решимость девчушки и отправить блудную дочь домой, под крылышко матери,
с мольбой о прощении и проживании на полном пансионе.
— Можешь пока пожить здесь…
— Спасибо!
— Не так быстро. Ты можешь остаться с условием.
Во-первых, каждый день ты наведываешься в магазин, чтобы повидать родителей и
сказать им, что ты в порядке. Во-вторых, ты слушаешься меня и подчиняешься
правилам этого дома.
Прозвучало это патриархально, но без должной решительности.
Я сохранял суровое выражение на лице и решил разговаривать построже.
— И каковы правила этого дома? — спросила
Исабелла.
— В основном те, что взбредут мне в голову.
— Я считаю, это справедливо.
— Тогда договорились.
Исабелла обогнула стол и с благодарностью обняла меня. Я
всем существом ощутил жар и упругость форм семнадцатилетнего тела. Я мягко
отстранил ее, отодвинув от себя по меньшей мере на метр.
— Первое правило таково: тут не пансион для благородных
девиц и потому, пожалуйста, без женских штучек — мы не обнимаемся и не рыдаем
по всякому поводу.
— Как скажете.
— А эту фразу мы сделаем девизом, на котором будет
строиться наше сосуществование: то, что скажу я.
Исабелла засмеялась и со всех ног понеслась в коридор.
— И куда, по-твоему, ты направляешься?
— Вымыть и прибрать ваш кабинет. Вы же не собираетесь
оставить его в таком виде, не правда ли?
11
Мне требовалось место, где можно было спокойно подумать и
спрятаться от хозяйственного рвения и одержимости чистотой моей новоиспеченной
помощницы. Поэтому я отправился в библиотеку, занимавшую неф с готическими
сводами в старинном средневековом приюте на улице Кармен. Вторую половину дня я
провел в окружении книг, пахших папской усыпальницей, вникая в мифологию и
историю религий, пока глаза у меня чуть не выпали на стол и не покатились по
библиотеке. Я прикинул, что за несколько часов непрерывного чтения успел
перелопатить миллионную долю материалов, хранившихся под сводами этого книжного
святилища, не говоря уж о том количестве литературы, когда-либо написанной на
данную тему. Я решил прийти сюда завтра и послезавтра, потратив не меньше
недели на то, чтобы забить голову страницами и страницами о богах, чудесах,
пророчествах, святых, видениях, озарениях и мистериях, давая пищу своему
воображению. Все лучше, чем думать о Кристине, доне Педро и их супружеской
жизни.
Поскольку у меня была теперь трудолюбивая помощница, я
поручил ей сделать выписки из катехизиса и копии школьных текстов, которыми
пользовались в нашем городе для преподавания Закона Божия, и попросил составить
резюме каждого из них. Исабелла не оспаривала мои указания, однако нахмурилась,
выслушивая их.
— Я хочу знать в мельчайших подробностях, как
преподносят детям всю библейскую историю, от Ноева ковчега до чуда с пятью
хлебами и рыбами, — объяснил я.
— И зачем вам это?
— Потому что я любопытный и у меня масса интересов.
— Вы собираете материалы для новой версии «Младенец
Христос в моей жизни».
— Нет. Я задумал роман о похождениях монашки в армии.
Твоя задача сводится к тому, чтобы делать, что я говорю, без возражений, или я
отправлю тебя обратно в родительский магазин. Будешь продавать айвовое варенье
в свое удовольствие.
— Вы деспот.
— Я рад, что мы начинаем узнавать друг друга.
— Это имеет какое-то отношение к книге, которую вам
надо написать для того издателя, Корелли?
— Возможно.
— Сдается мне, что у подобной книги нет шансов на
коммерческий успех.
— Что ты понимаешь!
— Гораздо больше, чем вам кажется. И ни к чему так себя
вести, я ведь только пытаюсь помочь. Или вы решили оставить стезю
профессионального писателя и стать любителем, жеманным завсегдатаем кафе?
— В настоящий момент у меня другое занятие, я работаю
нянькой.
— Я не стала бы выяснять, кто кого нянчит, так как этот
спор заранее выиграла.
— А какой спор по душе вашему превосходительству?
— Коммерческое искусство versus
[39]
нравоучительных глупостей.
— Дорогая Исабелла, мой маленький Везувий, в
коммерческом искусстве, а все искусство, заслуживающее такого названия, рано
или поздно становится коммерческим, глупость является неотъемлемой частью
суждений критика.