В его голосе была такая печаль, что Григорий вдруг понял: а
ведь это правда! И, потрясенный, перевел дыхание, не в силах поверить, что
рушится такая хитрая его задумка.
– Меня на сие любовь подвигла. Разве может быть любовь
виновата? – выкрикнул он фальшиво, и эти слова были Маше как нож в сердце.
– Любовь?! – в ярости закричала она, рванувшись и не
замечая, что лезвие слегка чиркнуло ей по шее и тоненькая струйка крови потекла
на жалкие лоскутья, едва прикрывавшие грудь. – Любовь тебя подвигла меня
обманом взять? Любовь подвигла сговорить ватажников Честного Леса напасть на
меня, а потом стращать блядными словами и непотребствами смущать?
Она осеклась, потому что Григорий вдруг каменно замер за ее
спиной, словно бы даже дышать перестал, а черты Алексея исказились страданием.
– Опомнись, сестра, – с болью выговорил он, не сводя глаз с
лица затаившегося Григория и читая по нему, как по книге. – Да ведь он сам и
есть атаман Честной Лес!
* * *
Нет, не может быть, невероятно! Это слишком страшно, чтобы
быть правдой!
У Маши подогнулись колени, но Григорий не выпускал ее руки,
заставляя стоять, и она услышала его тихий, торжествующий смех. Да, изрядно
потешил его тщеславие молодой князь, не сумев скрыть своего ужаса!
– Какие же мы дураки были, какие глупцы! – Алексей схватился
за голову и в отчаянии покачивался из стороны в сторону. – Искали браконьеров?!
Как же! Напоролись на самострелы?! Где там! Это вы напали на Орликовых, Никишку
там и подстрелили до смерти! Вот почему ватажники унесли мертвого – опознали б
его, вам бы сразу конец… Хитро, хитро все придумали.
– Хитро, верно, – прохрипел Григорий. – Востер я, сам
знаешь.
– Знаю… знаю… – Голос Алексея вдруг задрожал, и Маша увидела
перед собой не сурового мстителя, каким он был мгновение назад, а растерянного,
обиженного мальчишку. – Ну зачем, зачем ты это сделал, братан? Зачем?!
Алексей сейчас, наверное, вспомнил, кем был для него
Гринька-Григорий последние пять лет, и сердце его разрывалось от горечи и
недоумения: «За что, почему сие содеяно?» Слезы блеснули в его глазах, и Маша
тоже невольно всхлипнула, вспомнив широкую дорогу от Ново-Измайловской усадьбы
и двух мальчишек, бежавших по ней, взявшись за руки.
Однако Григорий, видно, нимало не страдал от воспоминаний,
потому что голос его был сухим, чужим:
– Зачем, говоришь? Рад буду пояснить, брате-ельник! – Он
насмешливо растянул это заветное для Алешки слово. – Только сперва ты мне
ответь: что такое Честной Лес, что сие значит?
Алешка передернул плечами:
– Ты сам не ведаешь, что ли?
– Говори давай! – вскричал Григорий, с необъяснимой
внезапностью впадая в ярость и укалывая Машу острием своего ножа.
– Леший. Честной Лес – так лешего в народе зовут, –
подсказала она растерявшемуся брату.
И тот послушно повторил:
– Леший… А и впрямь – говорили, что ты сын лешего, больно уж
свой в лесу!
– Тепло, тепло! – вскричал Григорий, словно при игре в
горелки. – А какими еще словами лешего называют?
Он возбужденно дергал Машу, едва не выламывая ей руку из
плеча, и брат с сестрою наперебой выкрикивали, в ужасе уставясь друг на друга:
– Лешак!
– Лесной барин!
– Дикарь, дикинький мужичок!
– Ну, еще, еще! – азартно кричал Григорий.
– Негодный!
– Щекотун!
– Вольной!..
– Вот! Вот именно! – взревел Григорий – и крик его внезапно
оборвался рыданием. – Вольной…
Алеша глядел по-прежнему недоуменно, а у Маши холодок прошел
по спине.
В отличие от младшего брата, она немало наслушалась от
княгини Елизаветы рассказов о былых ее приключениях и прекрасно знала, сколь
дорог был ей в молодости разбойничий атаман по кличке Вольной. А как же его
звали? Ох ты, господи… Да ведь звали его Григорием!
Почувствовав, как дрожь охватила ее тело, Григорий понял,
что она обо всем догадалась.
– Вот так вот, графинюшка моя молодая, – протянул он с
издевкою. – Княгиня Елизавета когда-то мою мать, горничную свою, из дому
брюхатую выгнала за то, что Вольной барыне служанку предпочел. Где она свою
голову сложила – никто не знает. Меня тетка вырастила, сестра материна. Она-то
мне все про графьев Строиловых и поведала, всю подноготную!
Его хихиканье перешло в истерический смех, заменивший злые
слезы этому сожженному, измученному мстительностью существу.
– Это все я сделал! Я – Честной Лес, сын Вольного! – кричал
он, не то рыдая, не то хохоча. – Все – я! И там, в Ново-Измайлове. И деда
вашего на засаду навел… и погреб Силуянов отворил, чтоб Илюшка Аристов вас
нашел. А когда ты, брательничек, убежал, я уже знал к тому времени, что
Михельсонов отряд близок, вот и решил тебя как бы спасти, чтоб к семейству
вашему поближе подобраться. Вот вам всем от меня! Вот вам всем!..
Маша едва не оглохла от этих безумных воплей возле самого ее
уха; страх и внезапность этих ужасных саморазоблачений лишили ее последних сил,
а потому она не сделала даже попытки сопротивляться, когда Григорий вдруг
сорвался с крыльца, толкая ее перед собой, и, прежде чем Алешка успел ему
помешать, подбежал к Зверю, одним махом забросил в седло Машу, а сам вскочил
сзади на мощный круп.
Зверь взревел не лошадиным, а каким-то медвежьим ревом, осел
на задние ноги, пытаясь сбросить седоков, но это ему не удалось. Григорий,
яростно оскалясь, кольнул коня в бок ножом, и тот с места взял такой рысью,
что, чудилось, содрогнулась земля.
Сначала они кружили по поляне – Григорий никак не мог
справиться с поводьями, и Маша, вцепившись в гриву коня, краем глаза увидела,
как из лесу на свист Алексея выбежала Эрле – значит, он нашел ее в лесу, она не
успела добежать до Любавина, – вот почему Алексей появился один! Вмиг
оказавшись в седле, Алеша погнал Эрле вслед за Зверем, но как ни резва была
золотистая кобылка, ей не под силу оказалось даже приблизиться к Зверю,
разгоряченному болью и страхом.
Алексей что-то отчаянно кричал, но Маша не слышала, не
понимала. Ей казалось, что Григорий сошел с ума: круто заворотив коня, он
направил его в самую болотину, туда, где жутковато колыхались серые, сотканные
из тумана фигуры.