Если не изменяет память, в версте отсюда находится вполне
приличный трактир. Елизавета отправила карету и слуг вперед – спросить комнаты
да заказать ужин, а сама с дочерью отправилась пешком (один вид дормеза вызвал
у Маши спазм!).
Вот и трактир приблизился. Вошли в чистый, выметенный двор,
окруженный конюшнями, поднялись на крыльцо. Дом был невелик – в пять комнат,
одна из которых была общей столовою, вторая – стряпка; две другие отдавались
подряд всем заезжим, а последняя, подороже ценою, приятно убранная,
предназначалась для богатых проезжающих, желавших ночевать отдельно. На эти
покои и рассчитывала Елизавета, и каково же было ее огорчение, когда горничная
Пелагея, встретившая княгиню у ворот, поведала, что комната занята какой-то
важной дамою.
Решительная Елизавета, конечно, отправилась бы дальше, на
почтовую: подумаешь, четыре часа пути! Но Машино недомогание? Но тяжелые тучи,
которые уже бились одна о другую, глухо ворча?.. Она растерянно застыла на
пороге, как вдруг Маша, мгновенно побледнев, привалилась к стенке… сползла по
ней… села, пытаясь поднять голову, – да и завалилась неловко на бок.
Пелагея завопила, как резаная, а Елизавета рухнула на колени
перед дочерью и сжала ладонями ее бледное, похолодевшее лицо с закатившимися
глазами. Она пыталась позвать Машу, уловить стук ее сердца, но Пелагея вопила,
будто по покойнику, и ничего нельзя было понять от этого крика.
Но вдруг раздался резкий звук пощечины, и суровый женский
голос проговорил:
– Silence, merde! [20]
Конечно, Пелагея ничегошеньки не поняла, и немедля умолкнуть
ее заставила только пощечина; Елизавета же, мало привычная к подобному
обращению с крепостными, с изумлением обернулась, но разглядела в проеме двери
лишь темный силуэт с непомерно большой и какой-то вихрастой головой и столь
широкой юбкою, что она вовсе перекрыла вход. И эта странная фигура, подбочась,
рявкнула на куафера Данилу:
– Чего стал, чучело огородное? А ну, бери барышню, неси в
покои!
– Так ведь свободных нетути… – пискнула Пелагея, но
незнакомка так грозно взглянула на нее, что горничная с перепугу оступилась и
слетела с крыльца.
Данила же легко поднял Машеньку и проследовал через весь
трактир за властной барыней. Елизавета, не чуя ног, поспешала следом.
Вся процессия ворвалась в комнату, благоухающую духами, и
Данила осторожно уложил барышню на диванчик. Незнакомая дама быстро что-то
сказала по-французски; из-за занавески выбежала молоденькая хорошенькая девушка
в кокетливом платьице и передничке и проворно засуетилась вокруг Машеньки с
горячими салфеточками, льдом и какими-то пузырьками.
Елизавета сунулась было к дочери, но незнакомая дама взяла
ее за руку:
– Успокойтесь, madame. Моя камеристка отлично знает свое
дело. Умоляю вас, поверьте: обморок вашей дочери тотчас пройдет!
Елизавета, сморгнув слезы, обратила на даму признательный
взгляд – и невольно замерла от изумления. Право же, особа, стоявшая перед нею,
имела внешность презамечательную!
Было ей, верно, за пятьдесят, однако волосы ее оказались не
седыми, как можно было ожидать, а густо напудренными фиолетовой пудрою и
уложенными в виде округлой корзины, в которой колыхалось множество цветов, –
правда, несколько примявшихся. Ручка корзины, также сплетенная из волос, была
вдобавок повита перьями. Данила, известный своим куаферским искусством, разинув
рот, завистливо смотрел на сие произведение. Да и Елизавета на какое-то
мгновение забыла обо всем на свете, даже о дочери; она не сводила глаз с
чрезмерно декольтированного (старческая морщинистая грудь, тщательно
напудренная и украшенная мушками, производила впечатление покрытых пылью
античных развалин) черного платья из дивного шелка, затканного алыми розами.
Благодаря чрезмерно пышным фижмам талия казалась неправдоподобно тонюсенькой.
Лицо дамы, все в грубых складках, было набелено, нарумянено и накрашено, вокруг
распространялся крепкий запах кармской мелисной воды
[21]. Однако умный взор
больших и красивых черных глаз незнакомки заставлял забыть обо всех диковинных
причудах ее туалета.
– Умоляю, – снова произнесла она, не по-русски выговаривая
русские слова, – не волнуйтесь. Ваша дочь сейчас очнется. Пока же позвольте
представиться. Я – графиня Строилова.
Елизавета рот раскрыла от изумления.
– Не может быть! – воскликнула она и тут же, краснея,
извинилась: – Простите, сударыня, мою вольность, но я…
– Быть может, мы знакомы? – прервала дама. – Однако моя
ужасная рассеянность… Прошу прощения тысячу раз! Ради бога, напомните ваше имя.
– Я княгиня Измайлова, – сделала неловкий реверанс
Елизавета, – но моя дочь носит титул графини Строиловой.
Насурьмленные дуги бровей взлетели еще круче; черные глаза
дамы недоверчиво раскрылись.
– Позвольте… – тихо проговорила она – и вдруг резкие, грубые
черты ее как бы разошлись, разгладились: – Ах нет, не может быть! Неужели
правду говорят, будто il n’y a pas de bonheur que dans les voies communes?!
[22] Вы – княгиня Елизавета Измайлова? А это несчастное дитя – ваша дочь?
Елизавета захлопала ресницами:
– Да, но каким образом…
– Дорогая Louise! – воскликнула дама, внезапно заключая ее в
свои объятия и обдавая запахами духов, пудры и помады. – Ах нет, в это
невозможно поверить. Встретиться с вами здесь, случайно?! Ведь я отправилась из
Петербурга три дня назад, желая посетить Любавино и повидаться с вами и моею
племянницей!
– Племянницей? – переспросила Елизавета. – Так вы…
– Ну конечно! – закивала графиня так энергично, что один
цветок выпал из ее прически. – Конечно! Я – кузина вашего покойного свекра,
Петра Строилова, прихожусь вам по мужу – ах, Валериан! Страдалец! – Она на
мгновение приложила к глазам кружевной платочек. – Прихожусь вам тетушкою, ну а
этому милому ребенку, – она экстатически воззрилась на Машеньку, которая в этот
миг застонала и приоткрыла глаза, – троюродной grand-maman
[23]. Хотя, конечно
же, было бы гораздо приятнее, если бы и она называла меня просто ma tante
[24].
– И графиня, округлив напомаженный рот, добродушно хохотнула, однако тут же
осеклась, с тревогою, невольно тронувшей Елизавету, оборотясь к кровати.