Будда на чердаке - читать онлайн книгу. Автор: Джулия Оцука cтр.№ 54

Разумеется, мама объяснила, что мы уже слишком большие, чтобы ходить на ходулях. Слишком большие, чтобы читать нам вслух. И слишком большие, чтобы устраивать для нас представления театра теней.

Да-да, подхватывали мы, мы слишком большие для того, чтобы смеяться.

Он ничего не рассказал нам о том, как провел все эти годы. Не обмолвился ни словом. Никогда не говорил о политике, о своем аресте и о том, как потерял зубы. Никогда не вспоминал, как проходило слушание его дела в комиссии по контролю над подданными враждебных государств. Даже не рассказал, в чем его обвиняли. В саботаже? В выдаче стратегических сведений? В заговоре с целью свержения правительства? И был ли он хоть в чем-то виноват? Или совершенно невиновен? (Был ли он вообще, вот в чем вопрос.) Ничего этого мы не знали. И не спрашивали. Все, что мы хотели, вернувшись в свой прежний мир, — забыть прошлое.

Вначале он медленно переходил из комнаты в комнату, брал в руки то одну, то другую вещь, с недоумением смотрел на нее и ставил на место.

— Все стало другим, — шептал он себе под нос.

После обеда он лежал на диване, но, стоило ему погрузиться в дремоту, тут же просыпался, вздрагивал и оглядывался по сторонам, словно не понимая, где находится. Он садился, звал нас, и мы послушно подходили.

— Что с тобой? — спрашивали мы. — Что случилось?

Просто ему захотелось нас увидеть, отвечал он. Захотелось посмотреть на наши лица. Иначе ему не понять, спит он или бодрствует. В поезде, рассказал он нам позднее, он постоянно дремал и ему снилось, что он проспал свою остановку.

Изо дня в день он носил одни и те же мешковатые брюки. Он был убежден, что за домом следят. Неохотно пользовался телефоном («Все телефоны прослушиваются») и старался не есть в общественных местах. Никогда ни с кем не заговаривал первым. «Зачем искать неприятностей на свою голову?» Все вокруг вызывали у него подозрение: мальчик, продававший газеты, бродячий торговец, пожилая леди, которая махала нам рукой, когда мы проходили мимо ее дома. «Каждый из этих людей, — постоянно твердил он, — может быть информатором».

«Они нас не любят. И с этим ничего не поделаешь».

«Никогда не говорите больше, чем нужно».

«Помните, друзей у вас нет и быть не может».

Любая мелочь — лай соседской собаки, карандаш, оказавшийся не на своем месте, какая-нибудь непредвиденная задержка — приводила его в ярость. Однажды, после того как ему долго пришлось ждать своей очереди в банке, он устроил настоящий скандал.

— Я не собираюсь потерять здесь весь день! — кричал он и стучал тростью об пол.

Мы отвернулись, делая вид, что не имеем к нему никакого отношения. Никто из тех, кто стоял в очереди, не сказал ни слова.

— Вы что, не видите, что им на все наплевать? — заорал он, когда мы бросились к выходу.

Не останавливаясь, мы закрыли уши руками.

Он так и не устроился на работу. Компания, в которой он служил перед войной, прекратила свое существование вскоре после налета на Пёрл-Харбор, так что возвращаться ему было некуда. В другое место его бы не приняли; никому не нужен был пожилой человек слабого здоровья, только что вернувшийся из лагеря для неблагонадежных иностранцев. Целые дни он проводил дома, читая газеты с помощью лупы и делая какие-то записи в маленьком синем блокноте. Иногда выходил в сад и поливал траву на лужайке или подметал крыльцо. Днем, когда мы возвращались из школы, готовил нам перекусить: крекеры и сок, или тарелка яблок, аккуратно очищенных и нарезанных.

Он всегда радовался, когда мы приходили домой.

— Расскажите, что у вас новенького, — просил он, едва мы переступали порог.

Мы сидели рядом с ним в кухне и рассказывали о школе. О погоде. О соседях. Обо всем, о чем говорили до войны. И ни о чем другом. Он наклонялся вперед и, казалось, внимательно слушал. Но что бы мы ни рассказывали («Во время диктанта в ухо мисс Кэмбелл залетел мотылек. Дональд Харцбекер отстранен от полетов до конца жизни»), его реакция всегда была одинаковой.

— Неужели? — спрашивал он.

И, судя по всему, думал о чем-то другом.

Может быть, о маме. Скучал по ней и надеялся, что сегодня она придет с работы пораньше. Может, представлял, как в этот самый момент она отмывает унитаз в чужом доме и видит свое отражение в его блестящей поверхности. А может, вспоминал обещание, которое дал ей вскоре после женитьбы. «Тебе никогда не придется работать», — сказал он тогда. Наверное, теперь он чувствовал угрызения совести за то, что не сумел это обещание выполнить. Может, он думал о том, что на ногах у мамы выступили синие вены, руки стали красными и шершавыми, и каждый вечер, поднимаясь по ступенькам крыльца, она двигается медленнее, чем в прошлый раз. А может, он вообще не думал о ней. Не исключено, что его тревожила какая-нибудь новость, которую он узнал утром из газет («Африканские шейхи используют в качестве тюрбанов пеленки, полученные по ленд-лизу» или «Японский император отрицает собственную божественность»), и он уже не мог воспринимать никаких других новостей.

Трели птиц становились громче и настойчивее, солнечные лучи разгоняли утреннюю прохладу. Мама вставала рано утром, готовила нам завтрак, потом повязывала голову белым шарфом и шла на автобусную остановку. Она больше не пользовалась помадой, носила бесформенное черное платье и туфли без каблуков. В ее коричневой хозяйственной сумке лежали щетки и тряпки. «Без всего этого мне не обойтись», — повторяла она. Всегда торопилась и никогда не жаловалась.

— Ведите себя хорошо, — говорила она, обернувшись к нам от дверей.

Каждое утро, просыпаясь, мама вспоминала, что ей есть куда идти, и это было для нее большим облегчением, как она призналась нам много лет спустя.

Дни становились длиннее, а отец все реже выходил из своей комнаты и все больше времени проводил в одиночестве. Он бросил читать газеты. Больше не слушал с нами по радио передачу «Доктор IQ».

— В голове у меня и так стоит постоянный шум, — объяснял он.

Почерк, которым он заполнял страницы своего блокнота, становился все мельче и неразборчивее, и наконец он перестал писать. Подойдя к дверям его комнаты, мы всякий раз видели, что он сидит на краешке кровати, сложив руки на коленях, и смотрит в окно, словно чего-то ожидая. Иногда он надевал пальто, будто куда-то собирался, но не мог заставить себя дойти до дверей.

Время от времени мы приносили ему шляпу и звали на прогулку, но он только улыбался и качал головой.

— Мне за вами не угнаться.

Вечером он укладывался спать рано, часов в семь, сразу после ужина. «Хочется, чтобы этот день поскорее закончился». Но спал беспокойно и часто видел один и тот же сон: прошло уже пять минут после комендантского часа, а он еще не вернулся за проволочную изгородь и что-то мешает ему это сделать. Всякий раз он просыпался с криком.

— Я опоздал!