«Она упала, когда мы выходили из трамвая, но
сумела подняться».
Стыд, вина, боль, пустота!
Я бросила взгляд на стол, увидела свои руки.
Увидела лежащую на столе чековую книжку в синей виниловой обложке. А может, это
был какой-то другой, гладкий и отвратительно плотный, материал. Длинная
прямоугольная чековая книжка, самого простого типа, где чеки с одной стороны и
записная книжка для учета – с другой.
Лично я никогда не обременяю себя записями,
кому и когда выписан чек. Впрочем, сейчас это совершенно не важно. Бесталанна в
общении с цифрами, бесталанна в музыке. Моцарт умел играть мелодии задом
наперед. Моцарт, вероятно, был математическим гением. А вот Бетховен далеко не
такой отточенный, совершенно другого склада…
– Триана.
– Да, Грейди.
Я попыталась сосредоточиться на речи юриста.
Он говорил, что Катринка пожелала продать дом
и разделить наследство. Она хотела, чтобы я отказалась от своего права
оставаться в доме пожизненно – «узуфрукта», как это называется на юридическом
языке, – от права пользоваться домом до самой моей смерти, права, которое
я фактически делила с Фей. «Интересно, каким образом я могу его осуществить,
раз Фей исчезла без следа?» – думала я, а Грейди тем временем долго и красиво
рассказывал о различных попытках связаться с Фей, словно Фей и в самом деле
была жива и благополучна. В акценте Грейди – протяжном, очень мелодичном –
смешались говоры Миссисипи и Луизианы.
Однажды Катринка рассказала мне, что мать
посадила Фей – которой еще не исполнилось двух лет и которая только-только
научилась сидеть – в ванну. Мама «уснула», что означало «напилась», и Катринка
нашла Фей сидящей в ванне, полной экскрементов. Какашки плавали в воде, а Фей
радостно плескалась. Что ж, такое случается, не правда ли? Катринке в то время
тоже было очень мало лет. Я пришла домой усталая и с грохотом отшвырнула
учебники. Я не хотела ничего знать! Не хотела. Дом был таким темным и холодным
Они обе были слишком малы, чтобы включить газовые обогреватели, которые в те
времена были несовершенны и очень опасны, так что дом мог загореться в любую
секунду. Не было тепла! Да что там тепло! Гораздо страшнее опасность пожара,
когда в доме двое маленьких детей и пьяная мать…
Перестань. Теперь все иначе!
– Фей жива, – прошептала я. –
Она сейчас… где-то в другом месте.
Никто не услышал.
Грейди к этому времени уже выписал чек. Он
положил чек прямо передо мной.
– Хотите, чтобы я озвучил то, что вы
попросили меня сообщить? – очень доверительно и любезно осведомился он.
Меня словно ударило. Разумеется. Я все это
спланировала, пребывая в страхе и холоде, одним темным мрачным днем, когда
Карлу уже было больно дышать: если она, моя сестра, моя бедная потерянная
сиротка-сестра, Катринка, когда-нибудь попытается сделать это, то я отвечу ей
именно так. Мы все заранее спланировали. Я отдала распоряжения Грейди, и ему
ничего не оставалось, кроме как их исполнить. Кстати, он считал их весьма
благоразумными, и теперь ему предстояло зачитать небольшое заявление.
– Сколько, по вашим расчетам, стоит этот
дом, миссис Расселл? – обратился он к Катринке. – Что вы скажете?
– По крайней мере, миллион
долларов, – ответила Катринка, что было абсурдно, потому что гораздо более
красивые и просторные дома в Новом Орлеане продавались за меньшую цену. Карл в
свое время изумлялся этому. А Катринка и ее муж, Мартин, которые занимались
продажей недвижимости, знали это лучше, чем кто-либо другой, так как дела у них
шли превосходно и они уже были владельцами собственной компании.
Я внимательно посмотрела на Розалинду. В
прошлом, в те мрачные годы, она по большей части читала книги и мечтала.
Бывало, бросит взгляд на пьяную мать, лежащую на кровати, и уходит в свою
комнату с книжкой. Она читала Эдгара Райса Берроуза. В юности Розалинда
обладала хорошей фигурой и чудесными темными кудрявыми волосами. Мы все были
недурны собой, и у каждой был свой оттенок волос. – Триана.
Моя мать оставалась красивой до самой смерти.
Когда позвонили из похоронного бюро и сказали: «Эта женщина проглотила
собственный язык», я не поняла, что это означало. Родственники, у которых она
умерла, не видели ее до этого несколько лет. Но именно у них на руках ей
суждено было покинуть этот мир. Я хорошо помню, что в ее длинных каштановых
волосах не было ни одного седого волоска, а высокий лоб… Все знают, что нелегко
слыть красавицей, когда у тебя высокий лоб, но она была красива. В тот
последний день, когда она шла по тропе, ее волосы были приглажены и заколоты.
Кто помог ей так причесаться?
Только однажды она сделала короткую стрижку.
Но это произошло на много лет раньше. Я вернулась домой из школы. Катринка была
еще совсем маленькая, бегала по плитам в розовых штанишках – весь день на южном
солнце. В то время никому бы и в голову не пришло наряжать детей в фирменные
костюмчики. Мать тихо сказала мне, что отрезала и продала волосы.
Что я ей сказала в ответ? Успокоила ли я ее,
заверив, что она все равно прекрасна и что стрижка ей очень идет? Я вообще не
могла вспомнить, как выглядела в тот момент мать, и только годы спустя поняла:
она продала собственные волосы, чтобы купить спиртное. О Господи!
Мне хотелось спросить у Розалинды, считает ли
она неискупимым грехом то, что я не попрощалась с нашей матерью. Но я не смогла
быть столь закоренелой эгоисткой! Розалинда и без того мучилась и в тревоге
переводила взгляд то на Грейди, то на Катринку.
У Розалинды были собственные ужасные
воспоминания, которые так сильно ее терзали, что она пила и плакала. Однажды
Розалинда наткнулась на мать, когда та поднималась по ступеням крыльца. В руках
наша мама держала бумажный пакет, в котором была спрятана плоская фляжка с
выпивкой, и Розалинда обозвала ее пьяницей. Позже она со слезами призналась мне
в этом, и я все повторяла и повторяла: «Она простила, она поняла, Розалинда, не
плачь». Моя мать, которой даже в минуты растерянности никогда не приходилось
лихорадочно подыскивать слова для ответа, тогда лишь молча улыбнулась юной
Розалинде, которой в пору той печальной истории исполнилось семнадцать, –
она была всего на два года старше меня.
«Мама! Я скоро умру!»
Я с шумом втянула в себя воздух.
– Желаете, чтобы я прочел
заявление? – спросил Грейди. – Вы хотели прекратить прения. Возможно,
вы захотите…
– Современное слово: «прения», –
заметила я.