— Так в доме есть его изображения? Где они? —
равнодушно спросила она — удивительно молодая, очень серьезная и невинная.
Она резко встала, и Тонио тоже вскочил. Она надела желтый
шелковый халат, подождала, пока он вытащит из подсвечника свечу, и последовала
за ним.
В ее облике и поведении было что-то ненормальное. Уже на
полпути в столовую он понял, что она идет босиком и даже не замечает этого.
— Где? — повторила она вопрос.
Он открыл двери и показал на большой семейный портрет.
Марианна смотрела на него, а потом глянула на сына в замешательстве.
— Я покажу тебе, — быстро сказал он, успокаивая
ее. — Лучше всего его видно, если смотреть вблизи. Пойдем. — И он
подвел ее к картине.
Свеча не понадобилась. Лучи предвечернего солнца пробивались
сквозь зарешеченные окна, и спинки стульев были теплыми на ощупь, когда он
провел по ним рукой.
Он подвел ее ближе.
— Вот. Смотри. Под черным слоем.
И приподнял ее, удивившись тому, какая она легкая, и тому,
как дрожит ее тело. Подвешенная в воздухе, она приложила левую ладонь к
картине, и ее пальцы приблизились к силуэту, что был там спрятан. И внезапно
она его увидела. Тонио почувствовал ее потрясение и то, как она стала медленно
впитывать каждую подробность, словно фигура, много лет пребывавшая в небытии,
действительно выплывала на свет.
У нее вырвался стон. Тихий вначале, он все нарастал,
нарастал, а потом неожиданно прервался. Мать зажала рот и так резко рванулась,
что Тонио не удержал ее. Оказавшись на полу, мать отшатнулась и, широко
распахнув глаза, снова застонала.
— Мама? — Он вдруг испугался. И постепенно понял,
что ее лицо превращается в ту совершенную маску ярости, которую он часто видел
в далеком детстве.
Почти неосознанно он поднял руки, и все же ее первый удар
пришелся ему по скуле, и от резкой боли он тут же сам испытал ярость.
— Прекрати! — закричал он.
Она снова ударила его, на этот раз левой рукой, а сквозь ее
стиснутые зубы вырывались короткие стоны.
— Прекрати, мама, прекрати! — кричал он, скрестив
перед лицом руки и гневаясь все больше и больше. — Теперь я этого не
вынесу, прекрати!
Но ее удары сыпались на него снова и снова, и она теперь
кричала в голос, и он никогда в жизни не испытывал к ней такой ненависти, как
сейчас.
Он поймал ее запястье и оттолкнул ее, но левой рукой она
успела вцепиться ему в волосы и потащила за собой.
— Не делай этого! — орал Тонио. — Не смей!
Он обнял ее, пытаясь прижать к своей груди и утихомирить.
Она рыдала, из-под ее ногтей сочилась кровь. И тут, как он со стыдом осознал,
двери столовой отворились.
Тонио раньше матери увидел отца, а с ним его секретаря,
синьора Леммо. Тот отступил назад и в один миг словно испарился.
А она все била сына по щекам, все кричала на него, и в это
время Андреа приблизился к ней.
Должно быть, прежде всего она увидела его мантию,
полыхнувшую багряным цветом, и тогда вмиг ослабла, стала падать навзничь.
Андреа подхватил ее, открыл ей свои объятия и медленно прижал жену к себе.
С горящим лицом Тонио беспомощно наблюдал это. Никогда прежде
не видел он, чтобы отец касался матери. А она, истерически плача, извивалась,
отталкивалась от него, словно не желала позорить его мантию, словно пыталась
спрятаться, заслонившись собственными руками.
— Дети мои, — прошептал Андреа.
Он перевел взгляд своих мягких карих глаз на ее свободное
домашнее платье, а потом на босые ноги. Затем медленно, печально посмотрел на
сына.
— Я хочу умереть! — билась она в истерике. —
Я хочу умереть!
Голос вырывался из глубины ее горла. Андреа ласково коснулся
ее волос. Потом его пальцы разжались, ладонь легла на ее голову, и он притянул
ее к себе.
Тонио вытер слезы тыльной стороной руки. Поднял голову и
тихо сказал:
— Это моя вина, отец.
— Ваше превосходительство, позвольте мне
умереть, — прошептала она.
— Выйди, сын мой, — сказал Андреа ласково. Но тут
же поманил Тонио и твердо пожал его руку. Прикосновение было холодным и сухим и
в то же время непередаваемо страстным. — Иди, оставь меня наедине с твоей
матушкой.
Тонио не шевельнулся. Он смотрел на нее. Ее узкая спина сотрясалась
от рыданий, а волосы неряшливо падали на отцовскую руку. Он молча взывал к
отцовскому милосердию.
— Иди, иди, сынок, — сказал Андреа с безграничным
терпением в голосе. И словно для того, чтобы успокоить Тонио, он снова взял его
руку, ласково пожал ее мягкими сухими пальцами и отпустил, а потом махнул в
сторону открытой двери.
Глава 11
Это был тот период его жизни, когда голос Гвидо, будь он
«нормальным» юношей, должен был бы измениться, упав с мальчишеского сопрано до
тенора или баса. Это очень опасное время для евнухов. Никто не знает почему, но
тело словно пытается остановить волшебство, над которым больше не имеет власти.
И это напрасное усилие оказывается очень опасным для голоса, отчего многие
учителя пения не разрешают своим ученикам-кастратам петь в течение тех
нескольких месяцев, пока ломается голос. Считается, что это дает надежду на его
скорое восстановление.
И обычно голос восстанавливается.
Но иногда этого не происходит.
И вот с Гвидо случилась именно эта трагедия.
* * *
Прошло полгода, прежде чем в этом убедились все. Для самого
Гвидо это были месяцы невыразимых страданий. Снова и снова пытаясь запеть, он
издавал лишь грубые и слабые звуки. Его учителя Джино и Альфредо не могли
смотреть ему в глаза. Даже те, кто раньше завидовал ему, теперь цепенели от
ужаса.
Но конечно, никто не ощущал эту потерю так, как сам Гвидо,
никто, даже маэстро Кавалла, воспитавший его.
* * *
И вот однажды, после полудня, собрав все деньги, полученные
на праздниках и званых ужинах, на которых он пел, и все золото, которое ему не
хватило времени потратить, Гвидо исчез, не сказав никому ни слова, ушел из
консерватории с одним узелком на плече.
* * *
У него не было ни проводника, ни карты. Но он задавал
вопросы и десять дней шел по крутым и пыльным дорогам, уводившим его все дальше
в глубины Калабрии.