Лишь одна мысль полностью владела им: брат его жив. Он в
Стамбуле, сейчас, живой. И то, что он сделал, и за что его выгнали из дома,
было столь непростительным, что и образ его, и имя были преданы забвению. «И я
не последний в нашем роду. Он жив, и он разделяет со мной эту ношу. Но почему
он не женился? Что такое ужасное он натворил, что род Трески вынужден был
обратить все свои надежды на младенца в колыбели?»
— Пойди поговори с ней. Сегодня ей лучше, —
сказала Лина. — Попробуй уговорить ее встать, принять ванну, одеться.
— Да, да, — бормотал он. — Хорошо, сейчас,
минутку...
— Нет, Тонио, иди к ней прямо теперь.
— Дай мне побыть одному, Лина, — пробормотал он
еле слышно. Но тут же осознал, что глядит на открытую дверь, в комнату,
окутанную тенями.
— Хорошо... Но постой-ка, — вдруг прошептала Лина.
— Ну, что теперь?
— Не спрашивай ее о том, другом... О том, кого ты
упоминал вчера, слышишь?
Ему показалось, что нянька читает его мысли. Он пристально
посмотрел на нее, изучая тяжелые черты ее простоватого лица, к старости почти
утратившего краски, потом заглянул в ее маленькие, лишенные всякого выражения
глаза.
Жуткое ощущение охватило его. Правда, оно мучило его уже два
дня, но только теперь проявило себя со всей мощью. Это было как-то связано со
страхом, с тайнами, с его детскими мрачными подозрениями о том, что не обо всем
в доме можно говорить, и с растущим пониманием того, насколько мать молода и
насколько отец стар, а еще того, насколько мать несчастна. Он не знал, что все
это значит. Но боялся, определенно боялся, что все это связано между собой. А
может быть, ужас заключался как раз в том, что все это не было связано. Что
просто-напросто такова была жизнь в этом доме, где каждый испытывал одиночество
и время от времени боялся вещей, не имеющих названия, и лишь наблюдал из окна
за жизнью других людей, пребывающих в иллюзии вечной занятости и безумной
страсти.
«Но для каждого из нас это мрачное место было самой жизнью».
Нет, так четко он это для себя не сформулировал. Просто
почувствовал, а потом уловил в себе нетерпение и гнев по отношению к матери.
«Она не может справиться с собой. Она швыряет вещи, так? Она мечется по своей
разукрашенной спальне. Что ж, ему самому придется помочь себе. Он должен найти
ответ. Простой ответ на вопрос: почему он всю жизнь считал себя единственным,
почему жил среди привидений, в то время как этот отступник жив и здоров и
находится в Стамбуле?»
— Что с тобой? — прошептала Лина. — Почему ты
так смотришь на меня?
— Ты иди. Я хочу побыть с матушкой.
— Ну ладно. Усади ее в постели, попробуй
поднять, — попросила она. — Тонио, если ты этого не сделаешь, то я не
знаю, сколько еще я смогу удерживать твоего отца. Сегодня утром он опять
подходил к двери. Он уже устал от моих отговорок. Не дай Бог, он увидит ее в
таком состоянии!
— А почему бы нет! — воскликнул Тонио, неожиданно
рассердившись.
— Ты не ведаешь, что говоришь, безжалостный
мальчишка, — сказала она. И, как только он вступил в комнату, плотно
закрыла за ним дверь.
* * *
Марианна сидела у клавесина. Опершись на локоть, поставив
рядом стакан и бутылку вина, она играла быструю, звонкую мелодию. Она
отгородилась от дневного света тяжелыми шторами, и комната была освещена всего
тремя свечами.
Пламя трех свечей отбрасывало на пол и на клавиши три тени,
и эти три полупрозрачных слоя тьмы двигались вместе с матерью.
— Ты любишь меня? — спросила она.
— Да, — ответил он.
— Тогда почему ты уходишь? Почему оставляешь меня одну?
— Я возьму тебя с собой. И отныне буду брать тебя с
собой каждый день.
— Куда, на прогулку? — пробормотала она. И снова
заиграла. — Ты должен был сказать мне, что уходишь из дома.
— Ты бы меня не услышала...
— Не груби мне! — вскричала Марианна.
Тонио присел на мягкую скамеечку рядом с матерью. От нее
веяло холодом. А несвежий запах резко контрастировал с ее бледной, восковой
красотой. Но волосы были причесаны. Он подумал, что трется об нее, как большая
черная кошка.
— Знаешь ту арию, — пробормотала она, — ту,
из «Гризельды»?
[15]
Споешь ее для меня?
— Но ты можешь спеть ее со мной...
— Нет, не сейчас, — сказала она.
Он знал, что она права. Из-за вина ей не удавалось управлять
своим голосом.
Тонио знал эту арию наизусть и начал петь, но вполголоса,
как бы только для нее одной, и чувствовал, как она прижимается к нему всем
своим телом. Он услышал ее слабый стон: точно так же она стонала во сне.
— Мама, — сказал он внезапно, перестав играть.
Повернувшись к ней, ровно усадил ее и взглянул на ее смутный профиль. На миг
его отвлекло переплетение трех теней на полу за ее спиной. — Мама, я
должен попросить тебя выслушать одну маленькую историю и спросить, что ты
знаешь об этом.
— Только если в ней есть феи, привидения и
ведьмы, — отвечала она. — Тогда мне понравится.
— Возможно, они там есть, мама, — сказал он.
Она отвернулась и смотрела в сторону, а он описал ей
Марчелло Лизани и передал все, что тот сказал, а потом поведал о своих поисках
картины.
Он описал ей портрет в трапезной и то, что он там обнаружил.
И пока он говорил, она очень медленно поворачивала к нему
лицо. Поначалу он не заметил ничего странного — только то, что мать
действительно слушает его.
Но постепенно черты лица начали меняться непередаваемым
образом, исказились, обострились от напряжения. Казалось, что с нее сняли
тяжелую пелену апатии и долгого запоя.
И тут ему стало страшно.
Тонио умолк. И глядел на нее, словно не веря собственным
глазам. Он чувствовал, что она превращается в другого человека.
Изменение было трудноуловимым, медленным, но безусловным. И
долгое время он не мог вымолвить ни слова.
Теперь он видел ее целиком: кружевной пеньюар, босые ноги,
худое лицо с раскосыми византийскими глазами, маленький рот, бесцветные губы.
Губы тряслись, и все тело колотила дрожь.
— Мама? — прошептал он.
Ее рука обожгла его запястье своим прикосновением.