Носорог для Папы Римского - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Норфолк cтр.№ 81

Однако его лицо, глаза, нос, рот, волосы, равно как и обтягивающая скелет плоть, — все это будто усохло, стало еще неприметнее. Слово «полковник» вызывало в памяти вполне узнаваемый образ, но хотя вид всадника, уверенно двигавшегося среди них, был всем привычен, человек этот оставался как бы за скобками. Для солдат, бредущих через Мугелло, он ничего не означал. Ехал он обычно где-нибудь посередине колонны. Его броня словно держала солдат на некоторой дистанции, а иначе они и не знали бы о его существовании. «Я лишь раз видел, как он все это с себя снял», — думает Сальвестро.

Но гомон, окружавший то мгновение, казался отдаленным шумом, воплями возбуждения и ужаса, которые издавали совсем иные люди. Ночное бегство и ошеломляюще голое лицо полковника, когда он погнался за ними, предстают перед ним в дышащей тьме, как сон о побеге без побега, о сокрушительном ударе преследователя, раз за разом чуть-чуть не достигающем цели. А если гонится не полковник, то островитяне, если не они, то селяне, преследовавшие Отряд вольных христиан по объятым сумраком полям, или собаки, щерившие зубы при виде его… Лес был своего рода беспамятством, желанным способом забыть обо всех, кто дышал ему в спину. Ему постоянно представляется некий человек — он сам, бегущий из последних сил. А позади — преследователи, чьи грубые пальцы царапают ему хребет, и он мчится вперед и вперед, а те бегут и мчатся вслед за ним. Он бежит в никуда. Вот, само собой, и полковник опять появился. «Добро пожаловать в Рим…» Есть холодные воды, где он в безопасности, воды, почти лишенные приливов, — но они очень, очень далеко. Он не доберется до них, прежде чем чьи-нибудь пальцы не сомкнутся у него на шее.

И существует еще одна возможность, кроме его поимки, единственный выбор: остановиться. Представь себе, как заяц поворачивается к собакам и устремляется на них, безрассудно и решительно. Или как ты сам выныриваешь из воды или бросаешься на толпу. Представь себе их изумление! Представь себе, как резко ты останавливаешься, как поворачиваешься, как бьется обуянное ужасом сердце. Повернись сейчас, в это мгновение, в эту ночь, отмеченную повторным явлением полковника, и это будет тем же беспорядочным поиском пищи, который привел их к Прато. Повернись к ним.

Но это ничего не принесет. Храп Бернардо все продолжался, изредка прерываясь бульканьем и сдавленным сглатыванием. На марше с ними был один тип — аркебузир по имени Яджетто, который всегда носил при себе холщовый мешок, перекинутый через плечо. Каждую ночь он исчезал, а когда на следующее утро появлялся, то мешок его вновь был полон, содержимое так и выпирало через тонкую ткань. Когда становилось жарко, от мешка воняло. Никто с ним об этом не заговаривал, никто не пытался ему воспрепятствовать. Его избегали, он был в стороне от всех. То, что кто-то может, что могли бы люди вообще, и они сами, если бы… При таких обстоятельствах отпускаются поводья. Когда смотришь на то, на что смотреть нельзя, у тебя безвольно открывается рот. Это возможно, но лишь потому, что этого никогда не случится: такая возможность лишь мыслима, но мысль об этом отвратительна. Бесполезно думать об этом. Они втроем, он, Бернардо и Гроот, стояли с пиками наготове, и вся их рота подтянулась тоже, все войско раскинулось на равнине перед стенами города и замерло в ожидании, изнуряемое липкой жарой. Бóльшую часть утра бухала и выпускала клубы дыма пушка, установленная в стороне от их левого фланга, и время от времени попадала в воротную башню. Тогда они приободрялись, но канонада была беспорядочной — так, для вида. Им никто ничего не говорил.

Сержанты, сбившись в кучку, стояли перед своими людьми. Сальвестро думал о часах, проведенных под стенами Равенны, но то, что было у них впереди, мало чем напоминало Равенну. На стенах перед ними не виднелось защитников, и хотя брешь благодаря редким попаданиям ядер постепенно увеличивалась, позади нее так никто и не обнаружился. Одну из рот, солдаты которой, в память об отчаянной стычке, случившейся несколько лет назад в ущелье к северу от Казерты, называли себя «тифатани», выдвинули впереди остальных. Из-за жары и долгого ожидания их одолевало беспокойство, а может, и нервозность; это было все то же ожидание облегчения, которое выкашивало их в седловине, расщеплявшей гору Тифата, то же ожидание, когда они съеживались, опасаясь, что вот-вот их отыщет арбалетная стрела и последуют укус и содрогание, когда плоть сморщится, собравшись складками вокруг древка. А потом, несколькими мгновениями позже, возникнет боль и раздадутся вопли тех, кто не в силах ее переносить. У каждого из тех, кто выжил, на правой щеке имелся длинный шрам — на память. И среди них всех свирепствовал голод, пожиравший их изнутри и переносимый теперь только благодаря обещанию его удовлетворить. Тогдашнее ожидание было подобно вдоху, после которого задерживаешь дыхание, пока воздух в легких не раздуется настолько, что они взорвутся…

Вот так они там и стояли, грязные и оборванные, и на их покрытых струпьями лицах двигались только глаза, языки же так и норовили ощупать расшатавшиеся зубы. Но вот шеренги дрогнули, качнувшись вперед, и сержанты завопили, веля всем вернуться на место. Теперь сержанты расхаживали вдоль шеренг, следя, чтобы никто даже кончика башмака не выставил вперед, и обмениваясь отрывистыми вопросами, если проходили друг мимо друга. А вот приказов так не было. И это не могло продолжаться долго. Битва, которую армия вела сама с собой едва ли не от самой Болоньи, была в эти часы проиграна, и оставалось лишь немного подождать. Вот где-то сзади завязалась потасовка, раздались крики. Случилось это чуть позже полудня. Крики, долетев до тифатани, подействовали на них, словно град стрел. Тифатани, скомкав свои ряды, понеслись к пролому в стене. За ними последовали другие, а затем и все вообще. Вот так все это началось.

Утес тел расщеплялся и крошился, опрокидывался и дробился на черепки, комки и крупицы, пока то, что некогда было твердым и целым, не достигло изголодавшихся вод в виде бесформенного хаоса обломков, что всасывались в грязь. Брешь поглотила всех. Откуда-то появился и полковник — некоторое время он балансировал на разрушенной каменной кладке. Тела все напирали, все вламывались в узкий пролом, сталкиваясь друг с другом, словно песчинки в песочных часах, чтобы протиснуться сквозь горловину. Справа от бреши распахнулись ворота, и от кома стали отслаиваться цепочки людей, пытавшихся к ним пробраться. Тяжеловооруженные всадники взяли в руки поводья и поскакали через давку, пришпоривая своих лошадей, чтобы оттеснить пехотинцев. Со стен не было выпущено ни простой, ни арбалетной стрелы, не раздалось с них и ни единого выстрела. Люди вливались и вливались внутрь города. Зима сковывает ледники на утесах и горных склонах; те взирают на недоступное для них озеро. Потом приходит весна, а с нею и освобождение, и тогда озеру остается только ждать, когда распростертые в прострации глыбы и напластования обрушатся и возникнут опять в виде бурлящих потоков, резво несущихся вниз по оврагам, чтобы вонзиться в спокойные озерные воды, заставить их вспениться… Но, лежа во тьме, Сальвестро вновь и вновь вспоминает о непроницаемом спокойствии Йорга, когда на него замахнулся солдат, о том, как солдат был этим озадачен и в конечном счете побежден. Может быть, жители Прато думали, что они смогут спастись подобным образом?