Носорог для Папы Римского - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Норфолк cтр.№ 15

Последовательность все та же: сеть погружается, исчезает, тонет. Она отслеживает движения невидимого моря: закручивается, извивается, меняет очертания, следуя прихотливым глубинным завихрениям. Там, на глубине, действуют свои правила: теплые и холодные водные массы сталкиваются, переплетаются, останавливаются, поворачивают вспять. Их судорожное взаимодействие можно отследить, расшифровать по тому, что они шлют на поверхность — по обрывкам водорослей, пене, щепкам, разнообразному морскому мусору. Или по тому, как ведет себя сеть. Кроме того, у воды всегда свой оттенок черного, который и выдает ее сущность. Да и степень ее солености — это тоже признак, говорящий о многом. Она погружается, эта сеть, беззвучно, но торжественно и страстно, подобно знамени величайшей из армий. Каждое из соревнующихся между собой течений, потоков, завихрений и колебаний уровня воды отзывается в ее дрожаниях, натяжениях, разворотах. Хотя самому погружению сеть обязана лишь укрепленным по ее краям грузилам, но всевозможные рывки, рысканья, повороты совершаются ею под диктовку моря. Сеть, этот сигнальный флаг моря, — слуга многих господ, но ее главная забота — встреча с полными рыбой глубинами. А ее ячейки — словно сотни разверстых ртов, жадно глотающих сельдь.

Которая, естественно, бросается врассыпную. Сельдь подчиняется инстинкту, а инстинкт гласит: беги, улепетывай от сети подальше. В нескольких фатомах от поверхности, слой за слоем, ряд за рядом, завис косяк. Последние осенние мальки резвятся у поверхности, чуть ниже нагуливает жир килька, но рыбы покрупнее жируют несколькими слоями ниже — большие сельди на поверхность не рвутся. Где-то посередине косяка плавают взрослые рыбины, их миллионы, миллиарды, они мечут икру, кормятся, медленно опускаясь все ниже. Многие никогда и не видели открытой воды, будучи окружены, от рождения до смерти, плотной толпой себе подобных — их горизонты ограничены такими же, как они, сельдями, и можно сказать, что живут они в сельдевом море. Основной валютой здесь служат планктон и икра, но ниже, в глубинах, куда почти не проникает свет, идет другая торговля. Снизу доносится хруст — там разгрызаются панцири ракообразных, перекусываются рыбьи хребты. Там сельдь пожирает креветок и колюшку. Или же питается другими сельдями. У таких рыб темные спины, они живут во тьме, у самого дна, редко поднимаясь вверх. Перейдя с планктонной диеты на рыбную, они погрузнели и стали донными хищниками. И поэтому плавают теперь на самой глубине. Они выглядят как сельдь, да и на вкус от сельди ничем не отличаются, только их редко удается выловить. Они избегают встреч друг с другом — их объединяет немногое, разве что одиночество, — и плавают неуклюже, судорожными рывками. Кильке они кажутся гигантами, другим сельдям — чудовищами. Эти кошмарные рыбины — сельди-каннибалы, и их остерегаются все, кто плавает над ними. По колыханиям воды сельди чувствуют, что опускаются сети, и бросаются врассыпную, кто в сторону, кто вверх, а кто и вниз… Вниз — это хорошо, это правильно. Каннибалы шевелятся, потом начинают медленно кружить. Вода бурлит от бессмысленной паники, серебристые тела мелькают туда-сюда, теряются в глубинах. Каннибалы движутся неотвратимо, выхватывают и заглатывают запаниковавших одиночек. Над ними реет, колыхается сеть, но они уже набили брюхо, оцепенели и не замечают, как она наполняется и начинает медленно подниматься.

Вверххх… Сквозь пласты рыбы, набитая крупными и средней величины селедками — мальки и килька проскакивают через ячейки — поднимается сеть. Плётц тянет за веревки. Плётц вытаскивает сеть. Эвальд тупо глядит в дно лодки. Он обкусывает заусенцы, скребет щеку. Плётц тянет. Плётц тащит. Лодка кренится, пляшет на волне. Брюггеман смотрит на затянутое облаками небо. Сдерживаемая сетью темная масса становится ярче, ближе, вырастает над водой. Плётц продолжает тянуть, он внимателен, напряжен, руки его сноровисто перебирают веревку. Улов хороший. Сеть набита почти до отказа. Он кряхтит, напрягаясь изо всех сил. Лодка, потеряв остойчивость, кренится так сильно, что зачерпывает бортом воду. Эвальд вздрагивает, оглядывается, видит, понимает.

Слишком поздно.

Лодка швырнула их обоих в ледяную воду, заметалась и чуть не перевернулась. От холода у Плётца перехватило дыхание, он завопил, отплевываясь, а тяжелые башмаки, наполняясь водой, потянули его вниз. Брюггеман бился как безумный, пытаясь ухватиться за борт. Сеть под ними извивалась, распутывалась, раскрывалась, и сельдь устремлялась прочь, спеша вернуться к своим собратьям.

Они, конечно, выровняют лодку и снова в нее заберутся, затем соберут плавающую по поверхности дохлую рыбу и погребут к берегу. Эвальд будет его бранить, но удерживать лодку в равновесии — их общая задача. Уж это-то Эвальд понимает, как понимает и то, что именно из-за треволнений последнего времени он позволил себе небрежно отнестись к своим обязанностям.

Позже, когда они вытащили лодку на берег и, промокшие и продрогшие, без сил опустились рядом с нею на песок, Плётц повернулся к хозяину посудины.

— Это из-за тебя мы бултыхнулись, — заявил он без обиняков.

Эвальд рассеянно кивнул. Взгляд его блуждал где-то поверх воды.

Еще неделя — и лодку надо ставить на зиму. Может, поставить уже сейчас? На сердце у него было неспокойно, и он об этом так и сказал.

— Только не говори, что тебе надоело работать! — взорвался Плётц. — Мне, например, тоже работать неохота. А ежели ты приютил у себя в сарае двух бродяг, так это твоя забота. Выкинь их, если они тебя беспокоят, но не выкидывай меня из лодки. Мы вот могли сейчас утонуть, а все почему? А потому, что Эвальду Брюггеману не нравятся его новые жильцы!

И Плётц презрительно фыркнул.

Эвальд помолчал, а потом ответил:

— Все еще хуже. Если б они были просто бродягами… Нет, все еще хуже.

— Хуже? Что значит — «хуже»? — Теперь Плётц и не пытался скрыть презрения.

Эвальд впервые посмотрел ему прямо в глаза.

— Никлот. Один из них — Никлот, — ответил он. — Теперь он называет себя Сальвестро. Это он попросил разрешения пожить в сарае и воспользоваться лодкой…

— Никлот? То есть Дикарь? — Плётц не верил. — Его же утопили! Да он не мог… А зачем ему понадобилась лодка?

Эвальд, покачивая головой, продолжал:

— А второй — настоящий великан. Не знаю, зачем им лодка. Вообще не знаю, зачем они сюда явились. И чего им от меня нужно…

Он осекся и умолк.

Да он же напуган до смерти, подумал Плётц. А вслух произнес:

— Надо было раньше мне об этом рассказать, понятно? Слышь, Эвальд, а наши-то отцы знали, как с такими обходиться, верно? А, Эвальд?

Он рассказывал им о мире за пределами Узедома: о Европе, об Азии и Африке, которые, прильнув друг к другу, лежат посреди безбрежного океана. В центре мира находится Иерусалим. К югу от него — бесплодные африканские пески, солнце в которых палит так нещадно, что никому из людей не удается пройти их от края до края. А к востоку от Иерусалима — Индии, где водятся мантикоры, слоны, одногорбые и двугорбые верблюды, а также змеи, способные заглатывать ослов целиком. На каждый год там приходится по два лета и две зимы, а на самом восточном краю мира живут серианцы, они ткут шелк, а торговлю ведут молча, не размыкая уст.