Носорог для Папы Римского - читать онлайн книгу. Автор: Лоуренс Норфолк cтр.№ 132

Нет, поправил он себя, в ту ночь, когда эта мысль впервые его посетила, он ничего не сказал отцу Йоргу. Тела остальных в окружавшей его тьме были всего лишь тяжело дышащими могильными насыпями потеющей плоти. Пробуждаясь, они становились узлами одежды, увенчанными головами, которые отводили от него взгляды. Они не разговаривали с ними двумя и признавали его или Бернардо присутствие не в большей мере, чем печалились об их отсутствии, когда они уходили. Сальвестро скорее чувствовал, чем понимал заразную природу этой неприязни. Его и Бернардо окружали невидимые стены — стены подозрительности и отвращения. Об этой своей изоляции он задумывался не более, чем об отторжении себя островитянами или другими солдатами в Прато. Рядовой Сальвестро. Искатель приключений Сальвестро. Он не был ни тем ни другим, никогда не был. Он вынужден был из кожи вон лезть, чтобы сойти за своего. Валял дурака в своем изукрашенном костюме. Мальчишка был прав. Цепочка смотрелась по-дурацки. Ни одно из его одеяний по-настоящему ему не подходило. Ему нигде не было места, а тем, кому было место рядом с ним, тоже нигде не было места. Он не станет пятнать Йорга своими попытками завязать отношения, уж никак не в присутствии всех остальных. По крайней мере, в ту первую ночь он пришел к такому решению. То же самое он сказал себе и во вторую ночь. И в третью. В четвертую же ночь монахов не было.

Ханс-Юрген поднял голову, когда они вошли. Тюфяки, как всегда, были разбросаны по всей спальне, но не оставалось ни следа от тех, кто их занимал. Сальвестро огляделся, но ничего не сказал. Герхард и порой один-двое других задерживались по ночам и прежде, возвращаясь в «Посох» много позже всех остальных, обычно покрытые каменной пылью. С того дня, как Сальвестро видел этого монаха в известковом карьере, он не узнал ничего нового о том, как тот проводит время. Но чтобы отсутствовали все как один? Час или более того стояло неловкое молчание, но уже было ясно, что этим вечером они не вернутся. Сальвестро, Бернардо, Ханс-Юрген и отец Йорг слышали, как в полночь Лаппи захлопнул входную дверь. Никто ничего не сказал. Приор пробормотал молитву, а Ханс-Юрген задул свечу.

Они не вернулись ни на следующий вечер, ни через один. Привыкший безотрывно глядеть себе под ноги, поскольку даже посмотреть на монахов казалось оскорблением, Сальвестро начал бросать «случайные» взгляды в сторону приора, для чего либо чесал себе голову, либо беспокойно ворочался. Его первой задачей по возвращении в спальню оставалось ощупывание матраса на предмет наличия ножен, но, убедившись, что те на месте, он переключал внимание на отца Йорга. Сальвестро обнаружил, что находится под властью странных запретов или же страдает от беспричинной застенчивости. Смущение? Он не мог этого ни назвать, ни объяснить его причину, но наблюдал за Йоргом. И заметил в нем перемены, которых не замечал раньше.

Грязь. Его ряса стала заскорузлой, а лицо — темным и исполосованным. Грязь, конечно, была повсюду, но казалось, что сосредоточилась она вокруг приора. Прежде Сальвестро никогда не заботило, следует или нет человеку умываться, однако Йорг представлялся ему не столько плотью, сколько костью, настолько твердой и гладкой, что мерзость мира должна отслаиваться от нее… Теперь же она стала держаться на приоре. Иногда у Йорга странно тряслась голова, когда он, казалось, был наиболее удален от этой спальни, от ночлежки, а возможно, и от всего города. Под конец он часами просиживал в тишине. Иногда писал, медленно двигая пальцем по странице и беззвучно шевеля губами. Молился тоже в тишине, иногда вместе с Хансом-Юргеном, но чаще в одиночестве. Однажды Сальвестро обнаружил его присевшим на корточки в коридоре. Его расстроило это зрелище: слепец кряхтел и тужился, неловко скользя ногами по сырым каменным плитам и не подозревая, что кто-то может его увидеть. Тогда Сальвестро не смог к нему обратиться.

Стало быть, это Ханс-Юрген заставлял его мешкать, а не монахи, которые уже отбыли. (Почему? Когда он наконец спросил об этом у Ханса-Юргена, тот ответил, что дела Герхарда потребовали от братьев на несколько дней отлучиться из Рима, а потом отвернулся, словно этот разговор причинял ему боль, словно настоящей причиной их отлучки было его собственное продолжающееся присутствие.) Сальвестро возмущенно подумал о сундуке с серебряными безделушками и об обменах, которые он совершал с Лукулло, вот уже трижды. Кто будет делать это для них, если он уберется? Каждый день он обещал себе, что вечером поговорит с приором, а когда наступал вечер, то проводил часы до того, как задувалась свеча, в нерешительности, поворачивая обещание то так, то этак, вертел и сгибал его на разные лады, пока оно не ломалось от его усердия. И с приором он так и не заговаривал.

А затем наступило утро, когда он проснулся поздно и обнаружил, что Ханс-Юрген уже ушел на рынок, а Бернардо, полностью одетый, заявил ему, что даже если он, Сальвестро, не пожелает оказать их друзьям в «Сломанном колесе» любезность разделить с ними кружку-другую, а после этого, возможно, еще две-три, а затем, может быть, мертвецки напиться, как того требует случай, то он, Бернардо, рад будет оставить его здесь вот таким, с затуманенным взглядом, ослабшим после беспокойной ночи, и если он хочет быть настолько жалким, то пожалуйста, но только в одиночестве. Сальвестро в ответ кивнул и вроде бы что-то пробормотал, прежде чем снова повалиться на колючую мешковину, а Бернардо победно и гневно топнул ногой; послышались неизбежное хлопанье дверью и топот шагов по коридору, затем другие шумы из недр ночлежки, звуки ссоры, повышенные голоса, позвякивание ведра с водой, его собственное дыхание, умиротворяющий звук, дыхание двоих бодрствующих людей, его и Йорга. Они остались наедине. Тогда и прозвучал голос приора: слова его были отчетливы и ясны, они не приснились Сальвестро. Это было накануне их отъезда.

— Сальвестро, не откажетесь выслушать мою исповедь?

Опустив голову и выставив локти, грубо продираясь через толпу, которую только жара римского лета способна разъять и раздробить на эти загромождающие дорогу рыхлые комья населения, он медленно направлялся в сторону проезда Алессандрины, не обратив внимания на приветственную волну, распространившуюся от Лучилло, когда он миновал ряды bancherotti, не затрагиваемый струей сварливости, катившейся вслед за ним, — Сальвестро, который снова стал беглецом. Он остановился на мосту. Среди носильщиков, шаркавших нога к ноге и тащивших через реку ящики, бочки, клети с голубями или яблоками, он был тоже носильщиком, но сбросившим с себя свой груз и обнаружившим, что тот преследует его — поклажа, мстящая за то, чего он не совершал. Преклонив вместе с Йоргом колена в темноте «Посоха», он стал ни разу не исповеданным исповедником приора.

— Я не буду первым, — сказал тот, — если глупость является грехом. Там, где сейчас стою я, некогда стоял великий полководец, которого его люди называли Львом.

— Я о нем слышал, — сказал Сальвестро.

Ему было непривычно слышать так близко от себя голос, не видя говорящего. Их головы едва ли не соприкасались.

— Не перебивайте, — сказал Йорг. — Этот Лев тоже видел, как то, к чему он больше всего на свете стремился, тонет и исчезает под волнами. Дьявол тоже творит чудеса. Вы, Сальвестро, стали моим чудом. Вы стали булавкой, с помощью которой я смог выковырять моих братьев из их разбитой скорлупы. Вы были посланным мне чудом… — После этого он начал перескакивать с одного на другое. Остров и их путешествие в Рим обрисовывались в темноте спальни, но фрагментарно, причем и сами эти фрагменты обтрепывались, распускали нити в преамбуле приора. — Но я оказался глупцом, — продолжал он. — Глупость есть грех, что я с готовностью признаю. Вы видели, как смеются теперь надо мной братья? Другие просители тоже надо мной насмехаются, хотя этот праведник Ханс-Юрген норовит это отрицать и приписывать мне глухоту. Они, мол, просто смеются. На меня наложена епитимья насмешек. Раньше я был слеп. И лишь теперь я прозрел.