Мюдюр-эфенди отнесся к моей просьбе недоверчиво. Он принялся
меня допрашивать, задавать вопросы о моей семье. Я уже отчаялась уговорить его.
Наконец, не поднимаясь со стула, заведующий крикнул:
— Шахаб-эфенди!..
В дверях канцелярии показался молодой человек с болезненным
лицом, худой и низкорослый.
— Послушай, Шахаб-эфенди… Отведи эту девушку к себе в
канцелярию. Она хочет поехать учительницей в Анатолию. Напиши черновик прошения
и принеси его мне.
Я уже считала свое дело почти улаженным. Мне хотелось
кинуться заведующему на шею и поцеловать седую сторону его бородки.
В канцелярии Шахаб-эфенди посадил меня перед столом, на
котором творился невообразимый беспорядок, и начал задавать вопросы, что-то
записывая. Одет он был очень бедно. Его лицо выражало робость, почти испуг;
когда он поднимал на меня глаза, чтобы задать вопрос, у него подрагивали даже
ресницы.
У окна стояли два пожилых секретаря и о чем-то тихо
переговаривались, изредка поглядывая в нашу сторону.
Вдруг один из них сказал:
— Шахаб, дитя мое, ты сегодня слишком переутомился.
Давай-ка мы займемся этим прошением.
Я не удержалась, чтобы не вмешаться. Настроение у меня
немного поднялось, я расхрабрилась и сказала:
— Подумать только, какую трогательную заботу проявляют
в этом учреждении друг о друге товарищи!
Вероятно, мне не следовало говорить так, потому что
Шахаб-эфенди покраснел как рак и еще ниже опустил голову.
Может быть, я сказала какую-нибудь глупость? Секретари у
окна захихикали. Я не расслышала их слов, но одна фраза долетела до меня:
«Госпожа учительница весьма бывалая и проницательная…»
Что хотели сказать эти господа? Что они имели в виду?
Черновик прошения неоднократно побывал у заведующего и
каждый раз возвращался назад в канцелярию, испещренный многочисленными красными
пометками и кляксами. Наконец все было переписало начисто.
— Ну, пока ты свободна, дочь моя, — сказал
мюдюр-эфенди. — Да поможет тебе аллах. Я же тебе помогу, насколько это
будет в моих силах.
Больше я не осмелилась спрашивать, так как в кабинете заведующего
были другие посетители.
Очутившись за дверью, я не знала, куда мне идти с этой
бумагой и что говорить. В надежде опять увидеть Наимэ-ходжаным я огляделась и
тут заметила Шахаба-эфенди. Маленький секретарь ждал кого-то у лестницы.
Встретившись со мной взглядом, он робко опустил голову. Мне показалось, что он
хочет что-то сказать, но не осмеливается. Я остановилась перед ним.
— Простите меня, я и так причинила вам много хлопот,
эфендим. Но не откажите в любезности сказать, куда мне это теперь отнести?
Продолжая глядеть в пол, Шахаб-эфенди сказал дрожащим,
слабым голосом, словно молил о какой-то великой милости:
— Проследить за ходом дела — вещь трудная,
хемшире-ханым
[29]
. Если позволите, прошением займется ваш покорный слуга. Сами не
беспокойтесь. Только изредка наведывайтесь в канцелярию.
— Когда же мне прийти? — спросила я.
— Дня через два-три.
Я приуныла, услышав, что дело так затянется.
Эти «два-три дня» растянулись на целый месяц. Если бы не
старания бедного Шахаба-эфенди, они длились бы еще бог знает сколько. Пусть не
согласятся со мной, но я должна сказать, что и среди мужчин встречаются очень
порядочные, отзывчивые люди. Как забыть добро, которое сделал мне этот юноша?
Шахаб-эфенди кидался ко мне, едва я появлялась в дверях. Он
ждал меня на лестничных площадках. Видя, как он бегает с моими бумагами по
всему министерству, я готова была провалиться от стыда сквозь землю и не знала,
как мне его благодарить.
Однажды я заметила, что шея секретаря повязана платком.
Разговаривая со мной, он глухо кашлял, голос его срывался.
— Вы больны? — спросила я. — Разве можно в
таком состоянии выходить на работу?
— Я знал, что вы сегодня придете за ответом.
Я невольно улыбнулась: могло ли это быть причиной?
Шахаб-эфенди продолжал хриплым голосом:
— Конечно, есть и другие дела. Вы ведь знаете, открыли
новую школу…
— Вы меня чем-нибудь обрадуете?
— Не знаю. Ваши документы у генерального директора. Он
сказал, чтобы вы зашли к нему, когда изволите сюда пожаловать…
Генеральный директор носил темные очки, которые делали его
хмурое лицо еще более мрачным. Перед ним лежала гора бумаг. Он брал по одной,
подписывал и швырял на пол. Седоусый секретарь подбирал их, наклоняясь и
выпрямляясь, точно совершал намаз.
— Эфендим, — робко выговорила я, — вы
приказали мне явиться…
Не глядя на меня, директор грубо ответил:
— Потерпи, ханым. Не видишь разве?..
Седоусый секретарь грозно сдвинул брови, взглядом давая
понять, чтобы я обождала. Я поняла, что совершила оплошность, попятилась назад
и остановилась возле ширмы.
Покончив с бумагами, генеральный директор снял очки и,
протирая стекла платком, наконец произнес:
— Ваше ходатайство отклонено. Выслуга лет вашего
супруга не составляет тридцати…
— Моего супруга, эфендим? — удивилась я. —
Это какая-то ошибка…
— Разве ты не Хайрие-ханым?
— Нет. Я Феридэ, эфендим…
— Какая Феридэ? А, вспомнил… К сожалению, и ваше тоже.
Ваша школа, кажется, не опробирована министерством. С таким дипломом мы не
можем предоставить вам должность.
— Вот как… Что же со мной будет?
Эта бессмысленная фраза как-то невольно сорвалась с моих
губ.
Генеральный директор вновь водрузил на нос очки и язвительно
сказал:
— С вашего позволения, об этом вы уж сами позаботьтесь.
У нас и без того масса дел. Если мы еще будем думать о вас, что тогда
получится?
Это была одна из самых горьких минут в моей жизни.
Да что же теперь со мной будет?
Плохо ли, хорошо ли, но я старалась, училась много лет.
Пусть я молода, но ведь я согласна поехать в далекие края, на чужбину, и вот
меня прогоняют. Что же делать? Вернуться в дом тетки? Нет, лучше умереть!
Потеряв всякую надежду, я опять кинулась к заведующему с
волшебной бородой.
— Бей-эфенди, — стиснув зубы, чтобы не
разреветься, пролепетала я, — говорят, мой диплом негоден… Что мне теперь
делать?