Потом он рассказал мне об Энциклопедии, об этом величайшем
собрании знаний всего человечества, которое составлялось под руководством
Дидро. Позже пришла очередь салонов, в которых ему приходилось бывать, питейных
заведений и вечеринок в компании актрис. Он описывал мне городские балы в
Пале-Рояле, на которых рядом с простыми людьми появлялась Мария-Антуанетта.
– Поверьте, – сказал он мне под конец
разговора, – здесь, в этой комнате, все это кажется гораздо более
привлекательным, чем есть на самом деле.
– Я вам не верю, – мягко ответил я, потому что не
хотел, чтобы он замолчал. Я готов был слушать его без конца.
– Это безбожный мир, монсеньор, – сказал он,
открывая еще одну бутылку и разливая по стаканам вино. – Очень опасный мир.
– Почему же опасный? – прошептал я. – Что
может быть лучше, чем избавление от предрассудков?
– Вы говорите как истинный сын восемнадцатого века,
монсеньор, – ответил он со слегка меланхолической улыбкой. – Но в
этом мире не осталось абсолютно никаких ценностей. Всем заправляет мода. Даже
атеизм не более чем дань моде.
Я никогда не отличался чрезмерной религиозностью и обладал
скорее светским складом ума. Но причиной тому не были какие-либо философские
убеждения. В нашей семье ни прежде, ни теперь набожность не была свойственна
никому. Все мы, конечно, утверждали, что верим в Бога, и посещали мессу, но
таким образом лишь выполняли свой долг. Истинная вера в нашей семье, как,
впрочем, и в тысячах других аристократических домов, давным-давно умерла. Даже
во время своего пребывания в монастыре я не верил в Бога. Я верил в окружавших
меня монахов.
Я постарался как можно доступнее и мягче объяснить это
Никола, потому что боялся оскорбить его чувства, ибо в его семействе все
обстояло по-другому.
Даже его презренный скупердяй-отец (которым я все же втайне
не переставал восхищаться) был истово верующим человеком.
– Но как же могут люди жить без веры? – печально
спросил Никола. – Как воспитывать детей в отсутствие божьих заповедей?
Только теперь я начал понимать причину его сарказма и
цинизма. Он совсем недавно утратил веру в свои идеалы и до сих пор горько
переживал по этому поводу.
Несмотря, однако, на убивающий душу сарказм, в нем ощущались
неиссякаемая энергия и неистовая страсть. Именно они вызывали во мне симпатию,
я бы даже сказал, любовь к этому юноше. Еще пара стаканов вина, и я уже
способен был сказать ему нечто совершенно невообразимое, как, например,
следующее:
– Лично я в своей жизни обходился без веры.
– Знаю, – ответил он. – Вы помните историю с
ведьмами? Тот день, когда вы так горько плакали на площадке ведьм?
– Плакал по ведьмам?
Какое-то мгновение я смотрел на него, ничего не понимая. Но
вдруг в душе моей возникло болезненное ощущение чего-то постыдного. Подобными
ощущениями были окрашены многие мои воспоминания. И вот теперь к ним должно
было прибавиться еще и воспоминание о том, как я оплакивал ведьм.
– Что-то не припомню, – наконец выдавил я.
– Мы были тогда еще мальчиками. Священник, обучавший
нас молитвам, повел нас к тому месту, где в старые времена сжигали на костре
ведьм, и там мы увидели почерневшую землю и полусгнившие столбы.
– А, так вот вы о чем! – невольно содрогнувшись,
воскликнул я. – Об этом ужасном, жутком месте!
– Вы принялись тогда кричать и плакать. Вашей няне
никак не удавалось вас успокоить, и тогда пришлось послать кого-то за самой
маркизой.
– Я был несносным ребенком, – произнес я, пытаясь
стряхнуть с себя страшные воспоминания.
Да, конечно, теперь я и сам вспомнил, как кричал, как меня
отвели домой и как меня потом долго мучили кошмары, связанные с огнем. Кто-то
смачивал мне лоб и все время шептал: «Лестат, очнись».
Уже многие годы я не вспоминал этот небольшой эпизод своей
жизни. Я довольно часто думал о том месте – каждый раз, когда мне приходилось
оказываться неподалеку или проезжать мимо. В моем воображении возникали
частокол из почерневших столбов и образы мужчин, женщин, даже детей, которых
возле этих столбов сжигали заживо.
Никола не сводил с меня пристального взгляда.
– Когда ваша матушка пришла за вами, она сказала, что
виной всему невежество и жестокость. Она очень рассердилась на нашего
священника за то, что он забивал нам голову старыми сказками.
Я кивнул.
– Самым страшным для меня было услышать в конце концов,
что все эти люди погибли напрасно, что давно забытые жители нашей деревни были
совершенно невиновны. «Все они стали жертвами предрассудков, – сказала
тогда моя мать. – Никаких ведьм на самом деле не было». Нет ничего
удивительного в том, что я долго еще продолжал безутешно рыдать.
– А вот моя мать говорила совершенно другое, –
возразил мне Никола. – Она утверждала, что все ведьмы находились в сговоре
с дьяволом, что они портили посевы и в образе волков убивали овец и даже детей…
– Но разве станет мир хуже оттого, что никого и никогда
не станут именем Бога сжигать на кострах? – спросил я. – Если не
будет в людях слепой веры в Бога, ради которой они способны творить подобное
друг с другом. Какую опасность таит мир, живущий по светским законам и не
допускающий совершения столь ужасных деяний?
Никола притворно нахмурился и слегка подался в мою сторону.
– Надеюсь, что волки там, в горах, не причинили вам
никакого вреда? – с озорной улыбкой поинтересовался он. – Не
случилось ли так, монсеньор, что без нашего ведома они превратили вас в
оборотня? – Он провел рукой по меховой опушке моего нового бархатного
плаща, который по-прежнему оставался у меня на плечах. – Вспомните, о чем
говорил нам святой отец: в те времена сожгли немало оборотней, поскольку
считали, что они представляли для людей серьезную угрозу.
Я расхохотался.
– Скажу вам откровенно: если бы мне удалось
превратиться в волка, я не стал бы кружить вокруг деревни и убивать детей. Я
бежал бы куда глаза глядят из этой деревенской дыры, где маленьких мальчиков
по-прежнему пугают россказнями о сожженных на кострах колдуньях. Я бы выбрался
на дорогу в Париж и бежал по ней, не останавливаясь, пока не увидел бы впереди
городские предместья.
– И в результате обнаружили бы, что Париж – точно такая
же дыра, – парировал он, – где на Пляс-де-Грев на потеху толпе на
колесе переламывают ворам кости.