В это короткое пребывание Ростова в Москве, до
отъезда в армию, он не сблизился, а напротив разошелся с Соней. Она была очень
хороша, мила, и, очевидно, страстно влюблена в него; но он был в той поре
молодости, когда кажется так много дела, что некогда этим заниматься, и молодой
человек боится связываться — дорожит своей свободой, которая ему нужна на
многое другое. Когда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он
говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще
неизвестных. Еще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.
Кроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском
обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это
против воли. Бега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда — это было
другое дело: это было прилично молодцу-гусару.
В начале марта, старый граф Илья Андреич
Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя
Багратиона.
Граф в халате ходил по зале, отдавая
приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту, старшему повару
английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для
обеда князя Багратиона. Граф, со дня основания клуба, был его членом и
старшиною. Ему было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона,
потому что редко кто умел так на широкую руку, хлебосольно устроить пир,
особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они
понадобятся на устройство пира. Повар и эконом клуба с веселыми лицами слушали
приказания графа, потому что они знали, что ни при ком, как при нем, нельзя
было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.
— Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю
положи, знаешь! — Холодных стало быть три?… — спрашивал повар. Граф задумался.
— Нельзя меньше, три… майонез раз, — сказал он, загибая палец…
— Так прикажете стерлядей больших взять? —
спросил эконом. — Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я
было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! — Он схватился
за голову. — Да кто же мне цветы привезет?
— Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в
подмосковную, — обратился он к вошедшему на его зов управляющему, — скачи ты в
подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику. Скажи, чтобы
все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков
тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел
было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул
повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская
походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо
отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
— Ах, братец мой! Голова кругом идет, — сказал
старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. — Хоть вот ты бы помог! Надо ведь
еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша
братия-военные это любят.
— Право, папенька, я думаю, князь Багратион,
когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, —
сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. — Да, ты
толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и
почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
— Какова молодежь-то, а, Феоктист? — сказал
он, — смеется над нашим братом-стариками.
— Что ж, ваше сиятельство, им бы только
покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать, это не их дело.
— Так, так, — закричал граф, и весело схватив
сына за обе руки, закричал: — Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас
сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич
прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не
достанешь. Самого-то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что,
поезжай ты на Разгуляй — Ипатка-кучер знает — найди ты там Ильюшку-цыгана, вот
что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его
сюда, ко мне.
— И с цыганками его сюда привести? — спросил
Николай смеясь. — Ну, ну!..
В это время неслышными шагами, с деловым,
озабоченным и вместе христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла
в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна
заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения
за свой костюм.
— Ничего, граф, голубчик, — сказала она,
кротко закрывая глаза. — А к Безухому я съезжу, — сказала она. — Пьер приехал,
и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его.
Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала
одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
— Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его
запишу. Что он с женой? — спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее
выразилась глубокая скорбь…
— Ах, мой друг, он очень несчастлив, — сказала
она. — Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так
радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов!
Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет
зависеть.
— Да что ж такое? — спросили оба Ростова,
старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: — Долохов,
Марьи Ивановны сын, — сказала она таинственным шопотом, — говорят, совсем
компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот…
Она сюда приехала, и этот сорви-голова за ней, — сказала Анна Михайловна, желая
выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая
сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. — Говорят, сам Пьер совсем
убит своим горем.
— Ну, всё-таки скажите ему, чтоб он приезжал в
клуб, — всё рассеется. Пир горой будет.